![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Семиотика повседневного: тело
Николай Фоглер
14 июля 2017
О татуировке
Встречая человека с татуировкой (или с пирсингом, или с иной «телесной модификацией», надолго вживленной в его плоть), многие могут напороться на некий вызов своему восприятию, брошенный этим явлением.
Мы все интуитивно, сознательно или нет, переживаем способность социальных групп и вообще культуры стигматизировать и насильно означивать тело мое и тело другого, устанавливать те порядки и правила, исходя из которых мы будем обращаться с собственной телесностью — с его «естеством». «Естественность» тела, я думаю, что можно так выразиться, является «культурной татуировкой», которая начинает наноситься на мое «сырое» тело уже в тот момент, когда врач объявляет «это мальчик!». Эти знаки, несмотря на реальную спаянность с телом субъекта, могут включаться/выключаться в определенных ситуациях и местах (женское тело в мужском туалете, тело иммигранта в чужой стране, обнаженное тело вне институализированных для показа такого объекта границ и так далее), то есть эти знаки, чаще всего, связаны с расчерчиванием и маркированием социальной жизни, со структурированием ее социальных механизмов и «законов», то есть с табуированием.
Легко обратиться к истории самой татуировки, чтобы понять, что эта практика лишь недавно (и только в некоторых социальных пространствах) стала практикой свободного и независимого означивания западного субъекта, который таким образом индивидуализирует свое видение себя, видения себя для других («самовыражение»). В подавляющем же большинстве татуировка является ярким примером той самой социальной стигматизации, практикой упорядочивания какой-либо иерархии (ритуальная татуировка туземцев или воровская татуировка). Таковая стигматизация обеспечивает упрощение процесса идентификации в культуре, она способна передавать нам информацию (например, тревогу от присутствия преступника) лишь в ходе уже сложившейся традиции коммуникации между мной и стигматизированным. За такой татуировкой всегда имеется «большая история» целой социальной группы, при созерцании этой стигмы я общаюсь, собственно, не с самим субъектом, не с его стигмой, а с актуальной принадлежностью субъекта к какому-то знакомому мне порядку.
Теперь нетрудно догадаться, какой эффект может оказать на смотрящего эстетически татуированное тело, тело «боди арта». Это дезориентация, которая в конечном итоге выталкивает татуированного таким образом человека в маргинальные пространства культуры, создает образ «подвешенности» его роли в обществе, делает его в некотором роде отверженным. Мы не будем пытаться сейчас объяснить, где здесь находит свое наслаждение субъект с татуировкой (тут стоит обратить свое внимание именно на это «отвержение» его тела, на то, как собственное тело такого человека будет модулировать его же восприятия себя), сейчас мы уделяем все внимание субъекту смотрящему и оценивающему.
Итак, такое тело настораживает. При его созерцании восприятие может вдруг провалиться в пропасть этой стигмы, стигмы без рода и названия. За этими татуировками долгое время не было социального оправдания, — тут и рождается чувство беспокойства, — «большая» культура (культура наций и институтов) молчит, но тело вдруг говорит! Тело татуированного кажется инструментальным, умерщвленным, подавленным своим субъектом-бунтарем. «Испорченное» тело, которое рушит свой потенциал «законно» означиваться обществом, означиваться по правилам большинства. Что ждать от такого тела? Инородность и эгоистичность, так «пахнет» татуированный «хипстер» для «простых ребят» и уважаемых старожил. Именно этот взгляд я и пытаюсь тут реконструировать, так как, с другой стороны, уже ясно, что тело, допустим вновь, того же «хипстера», очерчивает уже свое пространство и свои координаты для более «мягкого» и либерального, не-иерархического рассмотрения тела как такового, что для самих людей, восприимчивых к такой эстетике, высвобождает его из пут вмененной ему консерватизмом броскости и маргинальности.
Татуировка созывает всех вокруг, она просит обратить на себя внимание. В случае «правильной» татуировки случается, так скажем, акт коммуникации, определенной и успешной, в случае же «неправильной», вольной татуировки, татуировки индивидуалиста, созданный ажиотаж поглощается другим (и уже чужим), конкретным в своей «неконкретности» владельцем, незнакомцем, нечто «возомнившим» о себе человеком. Он получает свое наслаждение за счет тревожности, «позитивной» ли (воображение возбуждения перед знакомством с «неординарной личностью») или «негативной» (ощущение расщепления собственным телом символического поля, нарушение Закона и доступ к наслаждению). Именно поэтому «простым ребятам» так хочется заткнуть такое тело, тело, субъект которого вдруг получил порцию наслаждения, другие это ощущают на собственной шкуре, поеживаясь от нарциссического излучения этого «выскочки».
В конце нам нужно условиться, что данная реконструкция может иметь претензию что-либо описать лишь в определенное время и в определенном месте. Как в процессе рекомбинации то или иное пространство культуры обозначит и впишет в себя татуировку уже завтра — вопрос новый.
Я очень уважаю науку, сам имел и имею непосредственное отношение к науке и прекрасно отдаю себе отчёт в том, что есть некоторые позиции, которые бессмысленно обсуждать без опоры на термины, имеющие строгую научную дефиницию, а применяя общеупотребительную и общепонятную терминологию. И тем не менее, я всю жизнь, как при написании сугубо научных текстов, предназначенных для публикации в научных журналах, так в популярных статьях всегда держу в памяти высказывание великого Эрнеста Резерфорда: "Если учёный не может объяснить уборщице, которая убирается у него в лаборатории, смысл своей работы, то он сам не понимает, что он делает." Говоря незатейливым слогом, считаю, что татуировки и пирсинги - суть проявление подсознательной усталости от собственной неоригинальности или, короче, бег от деиндивидуализации, насаждаемой сифилизом социализма. Очевидно совпадение динамик.
Николай Фоглер
14 июля 2017
О татуировке
Встречая человека с татуировкой (или с пирсингом, или с иной «телесной модификацией», надолго вживленной в его плоть), многие могут напороться на некий вызов своему восприятию, брошенный этим явлением.
Мы все интуитивно, сознательно или нет, переживаем способность социальных групп и вообще культуры стигматизировать и насильно означивать тело мое и тело другого, устанавливать те порядки и правила, исходя из которых мы будем обращаться с собственной телесностью — с его «естеством». «Естественность» тела, я думаю, что можно так выразиться, является «культурной татуировкой», которая начинает наноситься на мое «сырое» тело уже в тот момент, когда врач объявляет «это мальчик!». Эти знаки, несмотря на реальную спаянность с телом субъекта, могут включаться/выключаться в определенных ситуациях и местах (женское тело в мужском туалете, тело иммигранта в чужой стране, обнаженное тело вне институализированных для показа такого объекта границ и так далее), то есть эти знаки, чаще всего, связаны с расчерчиванием и маркированием социальной жизни, со структурированием ее социальных механизмов и «законов», то есть с табуированием.
Легко обратиться к истории самой татуировки, чтобы понять, что эта практика лишь недавно (и только в некоторых социальных пространствах) стала практикой свободного и независимого означивания западного субъекта, который таким образом индивидуализирует свое видение себя, видения себя для других («самовыражение»). В подавляющем же большинстве татуировка является ярким примером той самой социальной стигматизации, практикой упорядочивания какой-либо иерархии (ритуальная татуировка туземцев или воровская татуировка). Таковая стигматизация обеспечивает упрощение процесса идентификации в культуре, она способна передавать нам информацию (например, тревогу от присутствия преступника) лишь в ходе уже сложившейся традиции коммуникации между мной и стигматизированным. За такой татуировкой всегда имеется «большая история» целой социальной группы, при созерцании этой стигмы я общаюсь, собственно, не с самим субъектом, не с его стигмой, а с актуальной принадлежностью субъекта к какому-то знакомому мне порядку.
Теперь нетрудно догадаться, какой эффект может оказать на смотрящего эстетически татуированное тело, тело «боди арта». Это дезориентация, которая в конечном итоге выталкивает татуированного таким образом человека в маргинальные пространства культуры, создает образ «подвешенности» его роли в обществе, делает его в некотором роде отверженным. Мы не будем пытаться сейчас объяснить, где здесь находит свое наслаждение субъект с татуировкой (тут стоит обратить свое внимание именно на это «отвержение» его тела, на то, как собственное тело такого человека будет модулировать его же восприятия себя), сейчас мы уделяем все внимание субъекту смотрящему и оценивающему.
Итак, такое тело настораживает. При его созерцании восприятие может вдруг провалиться в пропасть этой стигмы, стигмы без рода и названия. За этими татуировками долгое время не было социального оправдания, — тут и рождается чувство беспокойства, — «большая» культура (культура наций и институтов) молчит, но тело вдруг говорит! Тело татуированного кажется инструментальным, умерщвленным, подавленным своим субъектом-бунтарем. «Испорченное» тело, которое рушит свой потенциал «законно» означиваться обществом, означиваться по правилам большинства. Что ждать от такого тела? Инородность и эгоистичность, так «пахнет» татуированный «хипстер» для «простых ребят» и уважаемых старожил. Именно этот взгляд я и пытаюсь тут реконструировать, так как, с другой стороны, уже ясно, что тело, допустим вновь, того же «хипстера», очерчивает уже свое пространство и свои координаты для более «мягкого» и либерального, не-иерархического рассмотрения тела как такового, что для самих людей, восприимчивых к такой эстетике, высвобождает его из пут вмененной ему консерватизмом броскости и маргинальности.
Татуировка созывает всех вокруг, она просит обратить на себя внимание. В случае «правильной» татуировки случается, так скажем, акт коммуникации, определенной и успешной, в случае же «неправильной», вольной татуировки, татуировки индивидуалиста, созданный ажиотаж поглощается другим (и уже чужим), конкретным в своей «неконкретности» владельцем, незнакомцем, нечто «возомнившим» о себе человеком. Он получает свое наслаждение за счет тревожности, «позитивной» ли (воображение возбуждения перед знакомством с «неординарной личностью») или «негативной» (ощущение расщепления собственным телом символического поля, нарушение Закона и доступ к наслаждению). Именно поэтому «простым ребятам» так хочется заткнуть такое тело, тело, субъект которого вдруг получил порцию наслаждения, другие это ощущают на собственной шкуре, поеживаясь от нарциссического излучения этого «выскочки».
В конце нам нужно условиться, что данная реконструкция может иметь претензию что-либо описать лишь в определенное время и в определенном месте. Как в процессе рекомбинации то или иное пространство культуры обозначит и впишет в себя татуировку уже завтра — вопрос новый.
Я очень уважаю науку, сам имел и имею непосредственное отношение к науке и прекрасно отдаю себе отчёт в том, что есть некоторые позиции, которые бессмысленно обсуждать без опоры на термины, имеющие строгую научную дефиницию, а применяя общеупотребительную и общепонятную терминологию. И тем не менее, я всю жизнь, как при написании сугубо научных текстов, предназначенных для публикации в научных журналах, так в популярных статьях всегда держу в памяти высказывание великого Эрнеста Резерфорда: "Если учёный не может объяснить уборщице, которая убирается у него в лаборатории, смысл своей работы, то он сам не понимает, что он делает." Говоря незатейливым слогом, считаю, что татуировки и пирсинги - суть проявление подсознательной усталости от собственной неоригинальности или, короче, бег от деиндивидуализации, насаждаемой сифилизом социализма. Очевидно совпадение динамик.
