![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
systemityОригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
amlinski_irina
КНИГА ВТОРАЯ. ПОТЕРЯННОЕ НАСЛЕДСТВО МИХАИЛА БУЛГАКОВА
Глава третья. Пьесы «Самоубийца» и «Список благодеяний».
«Подождите немножечко. Я достигну таких грандиозных
размеров, что вы с каждого места меня увидите.
Я не жизнью, так смертью своею возьму.
Я умру и, зарытый, начну разговаривать».
«Правду говорить легко и приятно».
М.А.Булгаков
Изучая булгаковское наследие, состоящее из собственно-булгаковских произведений, подписанных его именем, и произведений, отданных другим «авторам» («12 стульев» и «Золотой теленок» были разобраны в первой книге «12 стульев от Михаила Булгакова»), я пришла к выводу, что, ведя двойную литературную жизнь – официальную, дошедшую до наших дней в виде произведений, различных документов и воспоминаний, и тайную – известную лишь узкому кругу посвященных, Булгаков не мог обойтись без дневника. Дневник физически был необходим ему: одиночка, он был человеком необычайно скрытным и вести откровенный диалог мог лишь с самим собой, доверяя страницам дневника то немногое, что считал нужным зафиксировать.
Понимая, что дневник для Булгакова был необходимостью, а вести его нормальным образом после обыска 1926 года он опасался, я предположила, что он вел его в своеобразной, шифрованно-иносказательной, форме как на страницах произведений, подписанных собственным именем, так и в произведениях, отданных другим «авторам», и нашла тому подтверждение. Например, в своем романе «Золотой теленок», разложив себя на двух героев (об этом приеме мы поговорим в этой же главе чуть позже), Булгаков иносказательно дает знать читателю о том, что ведет двойную литературную жизнь, подразумевая под словами «деньги», «богатство», «сокровище» (то, что сокровенно, сокрыто), накопленные знания и создаваемые произведения. В диалоге с самим собой (Бендер – Корейко) Булгаков дает сведения о своей второй, тайной – и главной для него – жизни:
«– Какие там еще сведения! – грубо спросил Корейко, протягивая руку к папке.
– Самые интересные! – ответил Остап, вежливо отводя его руку. – Сведения о вашей второй и главной жизни, которая разительно отличается от вашей первой <… >. Первая ваша жизнь всем известна. От 10-ти до 4-х вы за советскую власть. Но вот о вашей второй жизни, от 4-х до 10-ти, знаю я один».
О своей вынужденной двойной жизни Булгаков поведал и в параллельно писаной с «Золотым теленком» повести «Тайному другу», в той ее части, где он делится с читателем воспоминаниями о службе в «Гудке». Эта служба, с одной стороны – давала минимальные, но стабильные средства к существованию, а с другой – пожирала время, душевные силы и убивала чистоту булгаковского языка:
Продолжение
amlinski_irina КНИГА ВТОРАЯ. ПОТЕРЯННОЕ НАСЛЕДСТВО МИХАИЛА БУЛГАКОВА
Глава третья. Пьесы «Самоубийца» и «Список благодеяний».
«Подождите немножечко. Я достигну таких грандиозных
размеров, что вы с каждого места меня увидите.
Я не жизнью, так смертью своею возьму.
Я умру и, зарытый, начну разговаривать».
«Правду говорить легко и приятно».
М.А.Булгаков
Изучая булгаковское наследие, состоящее из собственно-булгаковских произведений, подписанных его именем, и произведений, отданных другим «авторам» («12 стульев» и «Золотой теленок» были разобраны в первой книге «12 стульев от Михаила Булгакова»), я пришла к выводу, что, ведя двойную литературную жизнь – официальную, дошедшую до наших дней в виде произведений, различных документов и воспоминаний, и тайную – известную лишь узкому кругу посвященных, Булгаков не мог обойтись без дневника. Дневник физически был необходим ему: одиночка, он был человеком необычайно скрытным и вести откровенный диалог мог лишь с самим собой, доверяя страницам дневника то немногое, что считал нужным зафиксировать.
Понимая, что дневник для Булгакова был необходимостью, а вести его нормальным образом после обыска 1926 года он опасался, я предположила, что он вел его в своеобразной, шифрованно-иносказательной, форме как на страницах произведений, подписанных собственным именем, так и в произведениях, отданных другим «авторам», и нашла тому подтверждение. Например, в своем романе «Золотой теленок», разложив себя на двух героев (об этом приеме мы поговорим в этой же главе чуть позже), Булгаков иносказательно дает знать читателю о том, что ведет двойную литературную жизнь, подразумевая под словами «деньги», «богатство», «сокровище» (то, что сокровенно, сокрыто), накопленные знания и создаваемые произведения. В диалоге с самим собой (Бендер – Корейко) Булгаков дает сведения о своей второй, тайной – и главной для него – жизни:
«– Какие там еще сведения! – грубо спросил Корейко, протягивая руку к папке.
– Самые интересные! – ответил Остап, вежливо отводя его руку. – Сведения о вашей второй и главной жизни, которая разительно отличается от вашей первой <… >. Первая ваша жизнь всем известна. От 10-ти до 4-х вы за советскую власть. Но вот о вашей второй жизни, от 4-х до 10-ти, знаю я один».
О своей вынужденной двойной жизни Булгаков поведал и в параллельно писаной с «Золотым теленком» повести «Тайному другу», в той ее части, где он делится с читателем воспоминаниями о службе в «Гудке». Эта служба, с одной стороны – давала минимальные, но стабильные средства к существованию, а с другой – пожирала время, душевные силы и убивала чистоту булгаковского языка:
«Произошел договор. Меня переводили на жалование повыше того, чем у обработчика, а я за это обязывался написать восемь небольших фельетонов в месяц.
Так дело и пошло. <…>
Все это было мило, но вот в чем дело. Открою здесь еще один секрет: сочинение фельетона в строк семьдесят пять – сто занимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, – 8 минут. Словом, в полчаса все заканчивалось. Я подписывал фельетон или каким-нибудь глупым псевдонимом, или иногда зачем-то своей фамилией и нес его или к Июлю, или к другому помощнику редактора, который носил редко встречающуюся фамилию Навзикат. <…>
Навзикат начинал вертеть фельетон в руках и прежде всего искал в нем какой-нибудь преступной мысли по адресу самого советского строя. Убедившись, что явного вреда нет, он начинал давать советы и исправлять фельетон.
В эти минуты я нервничал, курил, испытывал желание ударить его пепельницей по голове.
Испортив по возможности фельетон, Навзикат ставил на нем пометку: "В набор", и день для меня заканчивался. Далее весь свой мозг я направлял на одну идею, как сбежать. <…>
Как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всею душой, но где лежала груда листов. По сути дела, мне совершенно незачем было оставаться в редакции. И вот происходил убой времени. Я, зеленея от скуки, начал таскаться из отдела в отдел, болтать с сотрудниками, выслушивать анекдоты, накуриваться до отупения. Наконец, убив часа два, я исчезал.
Таким образом, мой друг, я зажил тройной жизнью. Одна в газете. День. Льет дождь. Скучно. Навзикат. Июль. Уходишь, в голове гудит и пусто.
Вторая жизнь. Днем после газеты я плелся в московское отделение редакции "Сочельника". Эта вторая жизнь мне нравилась больше первой. Там я мог несколько развернуть свои мысли.
Нужно Вам сказать, что, живя второю жизнью, я сочинил нечто листа на четыре приблизительно печатных. Повесть? Да нет, это была не повесть, а так что-то такое вроде мемуаров. <…>
Третья жизнь. И третья жизнь моя цвела у письменного стола. Груда листов все пухла. Писал я и карандашом, и чернилом.
Меж тем фельетончики в газете дали себя знать. К концу зимы все было ясно. Вкус мой резко упал. Все чаще стали проскакивать в писаниях моих шаблонные словечки, истертые сравнения. В каждом фельетоне нужно было насмешить, и это приводило к грубостям. Лишь только я пытался сделать работу потоньше, на лице у палача моего Навзиката появлялось недоумение. В конце концов я махнул на все рукой и старался писать так, чтобы было смешно Навзикату. Волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил».
Что же мы имеем при сопоставлении двух вышеприведенных отрывков? Мы имеем авторское признание в том, что под давлением внешних обстоятельств Булгаков стал вести двойную литературную жизнь. Для того, чтобы тебя заметили, нужно было попасть в литературный «цех», а для того, чтобы иметь стабильный заработок – нужно было служить в советском учреждении. В советском, ибо других не было: «Не читайте советских газет перед обедом! – Так ведь других же нет!» Советская система устроена таким образом, что личность вне системы существовать не может. Но, попав в систему и закрепившись в ней, ей можно противостоять. Эту тему противостояния личности системе Булгаков будет разворачивать в каждом своем произведении. В «Золотом теленке» ни Бендер, ни Корейко (две ипостаси Булгакова) не одерживают видимую победу над советской системой: Корейко не может открыто тратить накопленное состояние (читай знания и созданные на базе этих знаний произведения), у Бендера не получается сбежать за границу и вывезти свой миллион (читай деньги – те же знания). Борьба Бендера и Корейко с советской системой, на первый взгляд, заканчивается поражением: оба не смогли осуществить свою мечту. Но, если присмотреться внимательнее, то мы увидим, что оба героя остались верными себе, сохранив свои принципы, взгляды, свое мировоззрение, и этим они негласно победили систему.
Герои – всегда отражение своего создателя. Для того, чтобы иметь возможность летописать историю своей несчастной родины, Булгаков, служа в редакции советской газеты «Гудок» (как Корейко с 10-ти до 4-х), был обязан «выдавать» продукцию на социальные темы. Когда обстоятельства складывались таким образом, что требовалось создать что-то особенно верноподданическое, например, текст на смерть Ленина, Булгаков умудряется сочинить такой текст, в котором Ленина как такового не оказалось. Служба в редакции ради куска хлеба и крыши над головой, совершаемое над собой насилие – создание текстов, не созвучных с собственным мироощущением, не проходят даром: головные боли и душевные страдания становятся верными спутниками Булгакова.
Социалистическая система лишала человека разумного, интеллигента, точки опоры: он как бы зависал между «ужасным» прошлым и ненаступившим «прекрасным» будущим:
«Расстроились части речи. Ведь там, в России, отсутствуют глаголы настоящего времени. Есть только времена будущие и прошедшие. Глагол: живу… Этого не ощущает у нас. Ем, нюхаю, вижу. Нам говорят сейчас как вы живете, это не важно. Думайте о том, как выбудете жить через пять лет. Через сто. Вы или ваши потомки. И мы думаем. Из всех глаголов настоящего времени — остался только один: думать». («Список благодеяний»)
Для того, чтобы выжить, надо было приспосабливаться к системе. Но для Булгакова приспособление – состояние категорически неприемлемое. Ему приходилось задубливать свою шкуру – создавать буфер между собой и окружающей реальностью, иначе нестерпимо было жить в предлагаемых условиях социалистического хаоса. Задубление – результат переформатирования собственного «Я», и Булгаков будет постоянно оценивать свое задубленное «Я» с тем «Я», которое сформировалось у него задолго до октябрьской революции. И каждый раз, когда возникала ситуация, при которой нужно было изменить себе или умереть, Булгаков предпочитал умереть. Поэтому так много размышлений и переживаний об этом предмете – размышления о роли личности в истории (Лоханкин) и о возможной жизни после смерти (Подсекальников).
Главный герой пьесы «Самоубийца» Подсекальников как раз и решает этот вопрос, находясь в состоянии, когда принятие решения некуда откладывать и вопрос становится ребром: быть или не быть, продолжать существовать, а не жить или умереть?
«Я без себя — это я совершенно не понимаю. Как же я без себя? Понимаете, я? Лично я. Подсекальников. Че-ло-век. Подойдем к человеку по-философски. Дарвин нам доказал на языке сухих цифр, что человек есть клетка. Ради бога, не перебивайте меня. Человек есть клетка. И томится в этой клетке душа. Это я понимаю. Вы стреляете, разбиваете выстрелом клетку, и тогда из нее вылетает душа. Вылетает. Летит. Ну, конечно, летит и кричит: «Осанна! Осанна!» Ну, конечно, ее подзывает Бог. Спрашивает: «Ты чья»? — «Подсекальникова». — «Ты страдала?» — «Я страдала».
Впервые о своих душевных страданиях, о насилии над собой, о вынужденной чистке собственного морального кодекса Булгаков поведал в повести «Дьяволиада» (1922 г.), в которой нежный блондин, трепетный и наивный главный герой Коротков (читай Булгаков) гибнет, предпочитая смерть позору. То, что остается в живых еще один Коротков, обнаруживается при внимательном прочтении. Этот «второй» Коротков и будет тем, что останется от главного героя в результате столкновения с советской системой. Описывая в произведениях моменты вынужденной чистки собственного морального кодекса, Булгаков делает зарубки на древе своей жизни. Это своего рода фиксация, объяснение себе, что твое «Я» еще не полностью уничтожено, что цела главная его часть, что ты живой, а не мертвый. Без таких зарубок Булгаков оказался бы в положении Степы Лиходеева, который наощупь пытается определить, в брюках он или нет, и это у него не выходит.
Когда мы соберем все зарубки, разбросанные по произведениям, прочтем и сочтем их, мы ужаснемся от понимания того, сколько раз Булгаков находился на краю гибели, сколько раз задавался вопросом, жив он или уже мертв.
О своих душевных страданиях, о насилии над собой, о вынужденной чистке собственного морального кодекса Булгаков расскажет и в повести «Тайному другу» (впервые опубликована в 1987 году), и в дилогии об Остапе Бендере, и в пьесе «Кабала святош», и в рассматриваемой пьесе «Самоубийца», в которой именно писатель (Виктор Викторович) объясняет отношения автора с советской действительностью:
«Раиса Филипповна. Я сейчас так рельефно себе представила: диктатура, республика, революция... А кому это нужно, скажите пожалуйста?
Виктор Викторович. Как – кому? Разве можно так ставить вопрос? Я не мыслю себя без советской республики. Я почти что согласен со всем, что в ней делается. Я хочу только маленькую добавочку. Я хочу, чтоб в дохе, да в степи, да на розвальнях, да под звон колокольный у светлой заутрени, заломив на затылок седого бобра, весь в цыганах, обнявшись с любимой собакой, мерить версты своей обездоленной родины. Я хочу, чтобы лопались струны гитар, чтобы плакал ямщик в домотканую варежку, чтобы выбросить шапку, упасть на сугроб и молиться и клясть, сквернословить и каяться, а потом опрокинуть холодную стопочку да присвистнуть, да ухнуть на всю вселенную и лететь... да по-нашему, да по-русскому, чтоб душа вырывалась к чертовой матери, чтоб вертелась земля, как волчок, под полозьями, чтобы лошади птицей над полем распластывались. Эх вы, лошади, лошади, – что за лошади! И вот тройка не тройка уже, а Русь, и несется она, вдохновенная Богом. Русь, куда же несешься ты? Дай ответ».
Не правда ли, красивый перепев отрывка из «Мертвых душ»? Любовь Булгакова к Гоголю, знание наизусть его произведений, свободное цитирование, равно как и свободное владение гоголевским языком – вещи известные и в моих дополнительных доказательствах не нуждаются. Но вот то, что в «Самоубийце» 1929 года автор, прибегнув к гоголевскому тексту, задает вопрос, на который еще в 1919 году в эссе «Грядущие перспективы» дал ответ, – требует внимания, ибо в письме Сталину, в коем Булгаков испрашивает для себя возможность заграничной поездки, именно гоголевские цитаты предваряют булгаковский монолог «наверх». Булгаков, обращаясь к повелителю нечистой силы, защищается Гоголем, как святой иконой или распятием:
«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
«Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для проведения большого и стройного труда.
Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.
...мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее.
...я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее».
Н. Гоголь
Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года».
Отметив и запомнив булгаковский прием – в критические минуты обращаться к гоголевским текстам, вернемся к последней фразе монолога писателя Виктора Викторовича из «Самоубийцы»:
Так дело и пошло. <…>
Все это было мило, но вот в чем дело. Открою здесь еще один секрет: сочинение фельетона в строк семьдесят пять – сто занимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, – 8 минут. Словом, в полчаса все заканчивалось. Я подписывал фельетон или каким-нибудь глупым псевдонимом, или иногда зачем-то своей фамилией и нес его или к Июлю, или к другому помощнику редактора, который носил редко встречающуюся фамилию Навзикат. <…>
Навзикат начинал вертеть фельетон в руках и прежде всего искал в нем какой-нибудь преступной мысли по адресу самого советского строя. Убедившись, что явного вреда нет, он начинал давать советы и исправлять фельетон.
В эти минуты я нервничал, курил, испытывал желание ударить его пепельницей по голове.
Испортив по возможности фельетон, Навзикат ставил на нем пометку: "В набор", и день для меня заканчивался. Далее весь свой мозг я направлял на одну идею, как сбежать. <…>
Как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всею душой, но где лежала груда листов. По сути дела, мне совершенно незачем было оставаться в редакции. И вот происходил убой времени. Я, зеленея от скуки, начал таскаться из отдела в отдел, болтать с сотрудниками, выслушивать анекдоты, накуриваться до отупения. Наконец, убив часа два, я исчезал.
Таким образом, мой друг, я зажил тройной жизнью. Одна в газете. День. Льет дождь. Скучно. Навзикат. Июль. Уходишь, в голове гудит и пусто.
Вторая жизнь. Днем после газеты я плелся в московское отделение редакции "Сочельника". Эта вторая жизнь мне нравилась больше первой. Там я мог несколько развернуть свои мысли.
Нужно Вам сказать, что, живя второю жизнью, я сочинил нечто листа на четыре приблизительно печатных. Повесть? Да нет, это была не повесть, а так что-то такое вроде мемуаров. <…>
Третья жизнь. И третья жизнь моя цвела у письменного стола. Груда листов все пухла. Писал я и карандашом, и чернилом.
Меж тем фельетончики в газете дали себя знать. К концу зимы все было ясно. Вкус мой резко упал. Все чаще стали проскакивать в писаниях моих шаблонные словечки, истертые сравнения. В каждом фельетоне нужно было насмешить, и это приводило к грубостям. Лишь только я пытался сделать работу потоньше, на лице у палача моего Навзиката появлялось недоумение. В конце концов я махнул на все рукой и старался писать так, чтобы было смешно Навзикату. Волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил».
Что же мы имеем при сопоставлении двух вышеприведенных отрывков? Мы имеем авторское признание в том, что под давлением внешних обстоятельств Булгаков стал вести двойную литературную жизнь. Для того, чтобы тебя заметили, нужно было попасть в литературный «цех», а для того, чтобы иметь стабильный заработок – нужно было служить в советском учреждении. В советском, ибо других не было: «Не читайте советских газет перед обедом! – Так ведь других же нет!» Советская система устроена таким образом, что личность вне системы существовать не может. Но, попав в систему и закрепившись в ней, ей можно противостоять. Эту тему противостояния личности системе Булгаков будет разворачивать в каждом своем произведении. В «Золотом теленке» ни Бендер, ни Корейко (две ипостаси Булгакова) не одерживают видимую победу над советской системой: Корейко не может открыто тратить накопленное состояние (читай знания и созданные на базе этих знаний произведения), у Бендера не получается сбежать за границу и вывезти свой миллион (читай деньги – те же знания). Борьба Бендера и Корейко с советской системой, на первый взгляд, заканчивается поражением: оба не смогли осуществить свою мечту. Но, если присмотреться внимательнее, то мы увидим, что оба героя остались верными себе, сохранив свои принципы, взгляды, свое мировоззрение, и этим они негласно победили систему.
Герои – всегда отражение своего создателя. Для того, чтобы иметь возможность летописать историю своей несчастной родины, Булгаков, служа в редакции советской газеты «Гудок» (как Корейко с 10-ти до 4-х), был обязан «выдавать» продукцию на социальные темы. Когда обстоятельства складывались таким образом, что требовалось создать что-то особенно верноподданическое, например, текст на смерть Ленина, Булгаков умудряется сочинить такой текст, в котором Ленина как такового не оказалось. Служба в редакции ради куска хлеба и крыши над головой, совершаемое над собой насилие – создание текстов, не созвучных с собственным мироощущением, не проходят даром: головные боли и душевные страдания становятся верными спутниками Булгакова.
Социалистическая система лишала человека разумного, интеллигента, точки опоры: он как бы зависал между «ужасным» прошлым и ненаступившим «прекрасным» будущим:
«Расстроились части речи. Ведь там, в России, отсутствуют глаголы настоящего времени. Есть только времена будущие и прошедшие. Глагол: живу… Этого не ощущает у нас. Ем, нюхаю, вижу. Нам говорят сейчас как вы живете, это не важно. Думайте о том, как выбудете жить через пять лет. Через сто. Вы или ваши потомки. И мы думаем. Из всех глаголов настоящего времени — остался только один: думать». («Список благодеяний»)
Для того, чтобы выжить, надо было приспосабливаться к системе. Но для Булгакова приспособление – состояние категорически неприемлемое. Ему приходилось задубливать свою шкуру – создавать буфер между собой и окружающей реальностью, иначе нестерпимо было жить в предлагаемых условиях социалистического хаоса. Задубление – результат переформатирования собственного «Я», и Булгаков будет постоянно оценивать свое задубленное «Я» с тем «Я», которое сформировалось у него задолго до октябрьской революции. И каждый раз, когда возникала ситуация, при которой нужно было изменить себе или умереть, Булгаков предпочитал умереть. Поэтому так много размышлений и переживаний об этом предмете – размышления о роли личности в истории (Лоханкин) и о возможной жизни после смерти (Подсекальников).
Главный герой пьесы «Самоубийца» Подсекальников как раз и решает этот вопрос, находясь в состоянии, когда принятие решения некуда откладывать и вопрос становится ребром: быть или не быть, продолжать существовать, а не жить или умереть?
«Я без себя — это я совершенно не понимаю. Как же я без себя? Понимаете, я? Лично я. Подсекальников. Че-ло-век. Подойдем к человеку по-философски. Дарвин нам доказал на языке сухих цифр, что человек есть клетка. Ради бога, не перебивайте меня. Человек есть клетка. И томится в этой клетке душа. Это я понимаю. Вы стреляете, разбиваете выстрелом клетку, и тогда из нее вылетает душа. Вылетает. Летит. Ну, конечно, летит и кричит: «Осанна! Осанна!» Ну, конечно, ее подзывает Бог. Спрашивает: «Ты чья»? — «Подсекальникова». — «Ты страдала?» — «Я страдала».
Впервые о своих душевных страданиях, о насилии над собой, о вынужденной чистке собственного морального кодекса Булгаков поведал в повести «Дьяволиада» (1922 г.), в которой нежный блондин, трепетный и наивный главный герой Коротков (читай Булгаков) гибнет, предпочитая смерть позору. То, что остается в живых еще один Коротков, обнаруживается при внимательном прочтении. Этот «второй» Коротков и будет тем, что останется от главного героя в результате столкновения с советской системой. Описывая в произведениях моменты вынужденной чистки собственного морального кодекса, Булгаков делает зарубки на древе своей жизни. Это своего рода фиксация, объяснение себе, что твое «Я» еще не полностью уничтожено, что цела главная его часть, что ты живой, а не мертвый. Без таких зарубок Булгаков оказался бы в положении Степы Лиходеева, который наощупь пытается определить, в брюках он или нет, и это у него не выходит.
Когда мы соберем все зарубки, разбросанные по произведениям, прочтем и сочтем их, мы ужаснемся от понимания того, сколько раз Булгаков находился на краю гибели, сколько раз задавался вопросом, жив он или уже мертв.
О своих душевных страданиях, о насилии над собой, о вынужденной чистке собственного морального кодекса Булгаков расскажет и в повести «Тайному другу» (впервые опубликована в 1987 году), и в дилогии об Остапе Бендере, и в пьесе «Кабала святош», и в рассматриваемой пьесе «Самоубийца», в которой именно писатель (Виктор Викторович) объясняет отношения автора с советской действительностью:
«Раиса Филипповна. Я сейчас так рельефно себе представила: диктатура, республика, революция... А кому это нужно, скажите пожалуйста?
Виктор Викторович. Как – кому? Разве можно так ставить вопрос? Я не мыслю себя без советской республики. Я почти что согласен со всем, что в ней делается. Я хочу только маленькую добавочку. Я хочу, чтоб в дохе, да в степи, да на розвальнях, да под звон колокольный у светлой заутрени, заломив на затылок седого бобра, весь в цыганах, обнявшись с любимой собакой, мерить версты своей обездоленной родины. Я хочу, чтобы лопались струны гитар, чтобы плакал ямщик в домотканую варежку, чтобы выбросить шапку, упасть на сугроб и молиться и клясть, сквернословить и каяться, а потом опрокинуть холодную стопочку да присвистнуть, да ухнуть на всю вселенную и лететь... да по-нашему, да по-русскому, чтоб душа вырывалась к чертовой матери, чтоб вертелась земля, как волчок, под полозьями, чтобы лошади птицей над полем распластывались. Эх вы, лошади, лошади, – что за лошади! И вот тройка не тройка уже, а Русь, и несется она, вдохновенная Богом. Русь, куда же несешься ты? Дай ответ».
Не правда ли, красивый перепев отрывка из «Мертвых душ»? Любовь Булгакова к Гоголю, знание наизусть его произведений, свободное цитирование, равно как и свободное владение гоголевским языком – вещи известные и в моих дополнительных доказательствах не нуждаются. Но вот то, что в «Самоубийце» 1929 года автор, прибегнув к гоголевскому тексту, задает вопрос, на который еще в 1919 году в эссе «Грядущие перспективы» дал ответ, – требует внимания, ибо в письме Сталину, в коем Булгаков испрашивает для себя возможность заграничной поездки, именно гоголевские цитаты предваряют булгаковский монолог «наверх». Булгаков, обращаясь к повелителю нечистой силы, защищается Гоголем, как святой иконой или распятием:
«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
«Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для проведения большого и стройного труда.
Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.
...мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее.
...я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее».
Н. Гоголь
Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года».
Отметив и запомнив булгаковский прием – в критические минуты обращаться к гоголевским текстам, вернемся к последней фразе монолога писателя Виктора Викторовича из «Самоубийцы»:
Продолжение
