Что тепех делать?!

В то время я учился на первом курсе химического факультета университета. У моей мамы была знакомая, которая попросила маму свести меня с её мужем: "У вас, говорят, очень умный мальчик. Мой муж хотел с ним посоветоваться." Я клюнул на "очень умного мальчика", и мы встретились у нас дома с её мужем. Это был солидно державшийся, моложавый на вид, но совершенно седой мужчина. Он мне сказал, что учится на заочном факультете московского института и испытывает большие трудности с выполнением задания по физической химии. В то время я был патологически нахальным и самоуверенным юношей, и для меня, что работы по физической химии, что работы по теории глубокого бурения не представляли собой неразрешимых проблем. Я сказал этому солидному дяде, что охотно ему помогу. Пусть он принесёт список вопросов, которые ему непонятны, и те учебники, которыми им рекомендуют пользоваться, и в течении недели я подробно напишу ему объяснения. На что он мне ответил, что я его неправильно понял. Ему нужно, чтобы я выполнил работу по физической химии от начала и до конца. Поскольку перспектива колупаться с чужой работой мне абсолютно не светила, я ему сказал, что у меня мало времени для своих дел и я не могу отвлекаться на столь грандиозную задачу. Тогда он, глядя на меня, как не на "очень умного мальчика", а как на не очень умного мальчика, сказал, что за эту работу он мне, разумеется, хорошо заплатит. Получить деньги за подобную работу в те бескорыстные времена творческого подъема народных масс, строящих бесклассовое общество всеобщего благоденствия, представлялось мне чем-то  невероятно постыдным, и я совершенно искренне пытался объяснить дяде, что никаких денег мне не надо и я их не возьму. Но раз это ему так нужно, то я постараюсь ему помочь, чем могу. На что он мне строгим голосом начал втолковывать, что он всё равно кому-то заплатит. Не мне, так другому. Короче говоря, я сдался. А когда он назвал мне сумму оплаты, глаза у меня полезли на лоб. Сумма была такая, что моя месячная университетская степендия в моих глазах сразу съёжилась до размеров подаяния.
     Я попросил маму узнать что-нибудь более подробное об этом посетителе, помимо того, что он является мужем её знакомой. Выяснилось, что это бывший майор медицинской службы, прошедший всю войну, который в то время, когда происходили эти события, был директором аптечного магазина. Этот маленький аптечный магазинчик шириной метра в два с половиной и длиной в несколько метров я знал. Он располагался в нескольких кварталах от нашего дома на центральной улице  Баку. Оказалось, что на место майора очень много претендентов из местных кадров, поддерживаемых местными начальниками, и основной проблемой майора является отсутствие высшего образования.  Видимо, дело было не в перспективе потерять эту аптечную коморку, а в возможности потерять какой-то крупный бизнес, в котором эта коморка служила прикрытием. На подобные мысли меня навело то, что вид и манера общаться майора были скорее не майорскими, а махинаторскими. Выяснилось также, что для выполнения этой злосчастной контрольной по физической химии майор нанял директора техникума, но директорская писанина не прошла, и её вернули для кардинальной доработки.
    Всё необходимое было доставлено мне в тот же день, и я засел за работу. Весь день и всю ночь я писал, читал и снова писал, а утром следующего дня мы разошлись с майором, имея на руках заработанное: он - заработанную нечестным образом работу по физической химии, а я - заработанную честным непрерывным трудом без сна в течение суток сумму денег, которая выглядела для меня баснословно большой. Прошло немного времени и майор появился снова. На этот раз он попросил меня сделать работу по коллоидной химии и предложил сумму, тоже очень большую, но немного меньшую, чем в предыдущий раз. Когда я его спросил, как прошла работа по физической химии, он покровительственно мне улыбнулся и сказал, что всё с ней в порядке. Потом майор по телефону удостоверился, что работа по фармакологии не представляет для меня никаких трудностей, и я начал осваивать эту новую для меня область знания. Каждый раз я выполнял работу за полтора-два дня и каждый раз майор снижал сумму оплаты. При этом характер снижения оплаты имел нелинейный характер. Это снижение проистекало не из жадности майора, а из моей наивности и тупости: поскольку я выполнял задания в течение 1.5-2 дней, то в пересчёте на деньгодни у меня вырисовывалась зарплата на уровне министерской. Это не могло не вызвать ревность у честного труженника левого бизнеса.
    Потом майор на долгий срок пропал, и из разговора мамы с майорской женой я узнал, в какую ужасную историю он вляпался. Оказалось, что за три последние контрольные работы  майор получил не только ставшие обычными отличные оценки, но на каждой из возращенных работ красовались комментарии преподавателей со знаками глубочайшего к майору личного уважения и  восклицательными знаками. Жена объяснила, что майор в полной панике. Он понимает, что будучи столь необычно отмеченным, он никак не сможет раствориться в серой массе студентов-заочников. Жена сказала, что майор ходит целыми днями по квартире с выпученными глазами и тихо приговаривает: "Что тепех делать?! Что тепех делать?!" 

Виноват, гражданин начальник, исправлюсь!

Как я уже писал в рассказе "Приезд Калинина в Армению", я работал в новокуйбышевском филиале московского института, директором которого был бывший полковник КГБ (мы-то с вами знаем, что эти полковники бывшими не бывают!) по фамилии Меняйло. Был он на мой взгляд  человеком очень и очень неплохим, даже скорее очень и очень хорошим. Как-то раз я был приглашён на банкет в ресторане "Прага". Меняйло сидел недалеко от меня, и я за ним наблюдал. Он непрерывно курил сигареты, прикуривая одну от другой.  Выпив подряд   несколько рюмок коньяка, он по просьбе присутствующих произнёс короткую речь и удалился с банкета.  Содержание его речи я не помню. Помню только, что в заключение он сказал, что в своей жизни желает только одного: чтобы его внук говорил: "Мой дедушка был профессором." Вскоре он защитил докторскую диссертацию и спустя короткое время скончался.
     Как я узнал, Меняйло раньше работал начальником лагерей для учёных. После выхода на свободу этим учёным нельзя было проживать в крупных городах, тем более в Москве. И Меняйло их определял на хорошие должности в филиал своего института. Одним из таких бывших подопечных  Меняйло был некий Гарниш - австрийский еврей, выходец из весьма состоятельной семьи. Гарниш до войны сдуру попёрся в Советский Союз устанавливать рабочие контакты с самым прогрессивным научно-инженерным составом всех времён и народов и в итоге оказался в ГУЛАГе. Лет ему было далеко за 60. Это был немного ниже среднего роста с курчавой сединой довольно полный человек. Примечательными были его розовые полные губки бантиком. Очень часто он начинал смеяться по одним ему известным поподам. Смеялся он с закрытым ртом, пыхтел и чуть ли не лопался на глазах. При этом бантик сильно разбухал и увлажнялся.
    Наши лаборатории были расположены напротив друг друга, и очень часто он приходил ко мне в кабинет и рассказывал всякие истории. Я не знаю почему, но я ему очень нравился, часами он просиживал у меня и отвлекал от работы. Дело в том, что у Гарниша лаборатория была организована образцово, все точно знали свои обязанности, и, если бы Гарниш вдруг исчез на пол года, никто бы этого просто не заметил, настолько блестящим был Гарниш организатором. Это был технолог высочайшего класса. Мне - молодому разгильдяю, у которого каждый день возникали новые идеи, который привык работать сам по себе и ненавидел руководить людьми, гарнишевский уровень умения руководить был просто недостижим. В лаборатории у меня было больше 30 человек. Как-то я спросил у директора нельзя ли сократить кадры моей лаборатории человек на 10-15 и передать их в другие лаборатории, где руководители задыхались от нехватки людей.  Директор посмотрел на меня как на откровенного идиота, сквозь зубы произнёс:" Вы понимаете, что вы говорите?!" и отвернулся, всем своим видом показывая, что я могу сию же минуту возвращаться к работе.
     В Новокуйбышевске Гарниш женился на научной сотруднице, работавшей в лаборатории, начальником которой я состоял. Это была скромная, умная женщина и они жили с Гарнишем видимо душа в душу. В то время я состоял членом местного комитета и на одном из заседаний рассматривалось заявление Гарниша с просьбой освободить его от оплаты налога за бездетность, который в его годы платить было, мол, вопиюще глупо. Вскоре у Гарниша родился сын. Они отличались только масштабами и были копиями друг друга. Помню Гарниша, медленно прохаживающегося со своим сыночком по улицам города. У сына был точно такой же розовый бантик. Одет он в пальтишко точно такого же покроя и из точно такого же материала, как у папы. Меховой воротник был точно таким же, как у увеличенной копии. Но особенное сходство между сыном и отцом подчёркивалось барельефом передней части туловища. У обоих был далеко выступающий живот, который без изгиба переходил в такую же выступающую грудь. Т.е. вся передняя часть Гарнишей представляла собой очень изящную округлось. По тому, как Гарниши прогуливались по улице, можно было понять, что оба они неимоверно счастливы. Я всегда испытывал чувство большой радости, зная, сколько этот человек натерпелся в своей жизни.
    То, каким был этот человек, можно понять из такого эпизода. Одному ему известными путями он установил, что его престарелая мать жива и живёт в Италии. Когда он мне об этом рассказал, то я задал ему довольно глупый вопрос: "И что она ответила на ваше письмо?" Гарниш посмотрел на меня очень внимательно, словно пытаясь по-новому переоценить мои умственные способности, потом как-то весь обмяк и печально произнёс: "Моя мама больше четверти века уверена в том, что меня нет в живых. Появившись внезапно с того света, я убил бы мою маму, которую всегда очень любил."
    После окончания университета Гарниш был принят на работу в лабораторию Эмиля Фишера  - великого австрийского химика, который в начале ХХ в. синтезировал аминокислоты и изучал их  строение. Спустя некоторое время Гарниш подготовил первую свою статью, красиво её отпечатал и оформил и передал Фишеру через секретаршу. Через некторое время секретарша сообщила Гарнишу, что в такой-то день во столько-то часов и столько-то минут Гарниш должен быть в кабинете Фишера. В положенное время Гарниш отворил двери кабинета. Фишер едва на него взглянув, протянул ему рукопись статьи, дав понять, что аудиенция окончена. От нетерпения тутже в приёмной Гарниш начал листать рукопись и увидел, что она вся исчёркана красным карандашом. Не было ни одного не исчёрканного абзаца. По словам Гарниша, это вызвало у него такой шок, что он чуть не разрыдался. Любопытствующая секретарша подбежала к Гарнишу, взяла из его безвольно опавших рук рукопись и, вся светясь, стала поздравлять Гарниша, выражая восхищение  молодым учёным. Гарниш наблюдал за ней в полном недоумении, пытаясь сообразить не издевается ли над ним эта женщина.  И секретарша ему объяснила, что это очень редкий случай. Обычно Фишер выбрасывает статьи в мусорный ящик без малейших комментариев. А поскольку он так исчёркал статью, то это несомненный и очень редкий для их лаборатории успех.
    Впрочем в дальнейшем  по рассказам Гарниша произошёл инцидент,  в результате которого в течение года Фишер с ним не разговаривал и его не замечал. В один из дней, кипятя колбу на горелке, Гарниш вспомнил о том, что должен был давным давно вернуть журнал в библиотеку.  Он отставил горелку в сторону, взял журнал и вышел из лаборатории.  Когда он вернулся, то увидел Фишера с секндомером в руках. Глядя на Гарниша спирепым взглядом, Фишер произнёс:"Герр Гарниш, горелка бессмысленно горела 14 минут 36 секунд." С Гарниша вычли какие-то гроши за бесцельно потраченный газ, но Фишер этого простить ему не мог. 
    Однажды было какое-то совещание в кабинете у директора, где последний по какому-то поводу делал замечание Гарнишу. Гарниш пыхтел на своём стуле,  весело оглядывая участников совещания. У меня появилось ощущение того, что Гарниш пытается выкинуть какой-то фортель. И действительно, когда директор замолчал, Гарниш поднялся со стула, встал по стойке "смирно" и громко произнёс: "Виноват, гражданин начальник, исправлюсь". Все недоумённо переглянулись. Этот "гражданин начальник" смахивал на издевательство.  Но оно было несоразмерно сделанному замечанию,  и вообще такого рода замечания были в порядке вещей. Никто на них вообще не реагировал.  А шутка Гарниша выглядела несуразной и плоской.
    Когда совешание закончилось, я быстрым шагом направился к себе, боковым зрением отметив, что Гарниш пытается меня догнать. После того, как я сел за стол, ввалился Гарниш, весёлый-весёлый, бантик его губ увеличился и стал совсем влажным - первый признак того, что Гарниш готовится долго хохотать. Вот, что он мне рассказал.
- Они все ничего не понимают, - сказал он, махнув рукой в сторону директорского кабинета, - а вам я всё расскажу. Когда я сидел в сибирском лагере, то обратил внимание на то, что в одном месте трава зеленеет значительно раньше, чем в  других  местах. Потом я сообразил, что в этом месте проходит тепло-трасса. Правдами и неправдами я добыл семена редиски и посеял из на этом месте. Ранней весной, когда приехала инспекция из Москвы, начальство угощало их свежей редиской, выращенной в лагере. После этого события меня отметили и сделали десятником, что давало мне очень много свободы и других благ. Однажды вечером, когда уже стемнело и я возвращался в свой барак, дорогу мне преградила молодая женщина, одетая налегке. Оказывается она меня давно поджидала и думала, что я пошёл другим путём. Потом вдруг заметила меня и выскочила из барака. Поскольку я был небольшим, но всё же  начальником, то она решила мне пожаловаться на то, что её муж изменяет ей с другими женщинами. Пока она мне это говорила со слезами на глазах, я стоял близко к ней и слушал её.
    Вдруг откуда ни возьмись появился надсмотрщик, который заорал дурным голосом: "Что, сношаетесь на виду у лагеря?!" Я ошалел от обиды и стал рассказывать, по какому поводу я остановился для разговора с этой девушкой. Но он меня не слушал и продолжал орать и матерно ругаться. Тогда я громко перебил его рёв и закричал, что у меня штаны застёгнуты и он может в этом сам убедиться. Тогда надсмотрщик замолчал и зловещим голосом с расстановкой сообщил мне на сколько дней карцера я осуждён за этот свой поступок. Потом он повернулся к девушке и рявкнул: "А ты, б...., не могла выбрать другое место для давания?!"
И тогда девушка, скромно потупив глаза и вытянувшись по стойке "смирно", произнесла: "Виновата, гражданин начальник, исправлюсь!" На что надсмотрщик ответил: "Убирайся прочь, б...., и больше мне на глаза не показывайся!"
     Потом, сидя в карцере и обдумывая, что произошло, я понял, что эта молодая неграмотная девица преподнесла мне урок философии, урок трезвого взгляда на жизнь. И этот урок своей невольной и случайной учительницы я  помню всю жизнь. 

Виндсёрфинг при галстуке

Как-то в Пущино на Оке проходила научная конференция,  на которой я должен был выступить с докладом. Я никогда не умел читать доклады. Докладывал я всегда без бумажки и предварительного плана. Ориентиром мне служили слайды, если таковые были. Когда я чувствовал, что говорить мне нечего, я произносил: "На следующем слайде...." и, увидев этот слайд, дальше начинал импровизировать. Когда же доклад был без слайдов, я готовил маленькую бумажку, величиной с большой палец руки, где писал несколько слов-ориентиров. В этот раз доклад был без слайдов. Но доклад был очень важный. Поэтому я решил за час до выступления прогуляться в одиночестве и мысленно его прорепетировать. Я был торжественно одет по этому случаю: в костюме, при галстуке и в начищенных до блеска туфлях. Незаметно для себя, прохаживаясь и крепко держась на бумажку с большой палец руки, я спустился к берегу Оки, где увидел своего знакомого, который возился с какой-то хреновиной. Я вспомнил, что он в течение полугода делал себе виндсёрфинг из стекловолокна, был очень увлечён этим делом и часто мне рассказывал о всех трудностях, которые ему приходилось преодолевать при доставании необходимых материалов.
    Я поздоровался и спросил: "Неужели такая маленькая доска может выдержать человека?". Он захохотал и сказал, что эта доска выдержит пятерых таких, как мы. Пока мы разговаривали, он положил доску на воду и прикрепил к ней небольшой парус, который ходил на шарнире. Он встал на доску и пригласил меня стать рядом. Я, конечно, заколебался, но не было абсолютно никакого ветра, и доска мирно покоилась рядом с берегом. Чтобы не показаться врагом прогресса и доставить ему удовольствие, я стал рядом со знакомым на доску, и в то же мгновение налетел ветер и мы двинулись от берега. Всё это произошло так быстро, что я не успел спрыгнуть.
    Картина была ещё та:  в костюме, при галстуке и начищенных до блеска туфлях я стоял, как идиот, рядом со своим знакомым,  одетым в майку и трусы. Я стал бормотать что-то по поводу доклада, но знакомый меня успокоил, говоря, что с помощью этого паруса можно плыть даже против течения реки. В конце концов мы оказались на середине Оки и я ощутил то щемящее чувство тоски и безысходности, которое испытывает человек, севший по ошибке не в тот поезд. С огромным трудом с помощью стараний моего знакомого мы пристали к берегу в четверти километров ниже по течению.  Я выскочил на берег и побежал. Бежал я быстро,  перепрыгивая через кусты чертополоха. Когда я вбежал в зал, объявляли моё имя. Доклад прошёл очень хорошо.
     Через пару дней мы встретились с моим знакомым. Он мне сказал, что он в первый раз в жизни стал на доску виндсёрфинга. Сказал он это видно для того, чтобы я по достоинству оценил его врождённый дар мореплавателя.