systemity

Эдгар Семенович Эльяшев родился в 1931 году в Ленинграде. Окончил московский экономический институт. Работал в советских газетах «Московский комсомолец», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Социалистическая индустрия», в журнале «Молодой коммунист». Публицист, очеркист, прозаик. Живет в Москве.

Хотите — верьте, не хотите — не надо, я видел Сталина. Живьем. Я видел его так близко, что мог дотянуться пальцем. Я бы тогда забинтовал этот палец наглухо, не давал бы, упаси Боже, его помыть и разматывал только при почетных гостях.

Будь я представителем племени мумбо-юмбо, я б так и сделал и, возможно, остался бы живым. Но я принадлежал к иной породе — учеников ялтинской школы имени Петра Павленко, был тогда такой знаменитый писатель, почти классик, его загнал в Ялту туберкулез. Мы, школяры, хоть и слыли дикарями, но до известной степени! Мы были приучены восхищаться вождями издали, а не мацать генералиссимусов своими неотмытыми лапками.
www.vestnik.com/issues/2004/0929/win/elyashev.htm

Как бы там не было, судьба свела наши пути, мои и вождя всех народов, в одно русло. В один месяц бархатного сезона. В отрезок пути по дороге в школу имени Павленко. За это время и на той дороге Сталин воистину встречался мне три, а то и четыре раза. На биографии вождя эти встречи никак не отразились, ни на час не приблизив и не отдалив день его смерти, последовавшей пять лет спустя. В моей жизни они тоже особой роли не сыграли. А вот у Зои Антоновой одна встреча со Сталиным перечеркнула судьбу жирным крестом и начертала заново. А дело было вот как.

Весенние месяцы в Крыму бархатным сезоном называют по неведению. Испокон веков весной бывают Пасхальные каникулы. Истинный бархатный сезон наступает в сентябре-октябре. Небогатый тогда, в общем-то, ялтинский рынок расцветал синими и желтыми сливами, багряными персиками, гроздьями винограда всевозможных сортов. Рыбные прилавки густо пахли морем от недавно выловленной кефали. Вот матросы с сейнера проволокли на палке здоровенную камбалу, хвост ее прочертил на асфальте широкий влажный след.

Я немного помнил Ялту довоенную. От набережной до мола колыхался живой ковер фелюг и нарядных яхт. Над ковром раскачивался нестройный лес мачт. На каждом углу тлели жаровни. Татары с острыми бородками торговали чебуреками, истекающими жиром, и огромными, в детскую голову, грушами. Теперь татар нет. Выселили. Нет ни одного суденышка в порту. Только на полпути к горизонту маячат два сейнера, добирают отнерестившуюся кефаль.

Всюду следы войны. Еще не отстроена гостиница «Ореанда», лежит в развалинах. Еще в самом центре города братские могилы убитых в боях за Ялту. Потом, не то при Хрущеве, не то при Брежневе могилы сровняют с асфальтом набережной. Это чтобы не портить настроения гуляющим отдыхающим — Ялта все-таки всесоюзная здравница, а не всеобщее братское захоронение. Впрочем, сейчас и курортников-то маловато, а «диких» приезжих почти совсем нет, не настало еще их время.

Вот в такой бархатный сезон Сталин любил проводить свой очередной отпуск. Он ночевал где-то в Ливадии, в Нижней Ореанде или в Алупке, в Воронцовском дворце, — это нам неизвестно, там была сплошная запретная зона. По утрам солнышко начинало припекать и загоняло Сталина повыше в горы. Там градуса на четыре- на пять прохладнее. Ощутимая разница для семидесятилетнего старика.

А я как раз жил в горах, в санатории «Долоссы», где мама работала врачом. Санаторные корпуса раскинулись неподалеку от дневной резиденции Сталина — замка Александра III. Серые стрельчатые башни просвечивали сквозь лесные прогалины со стороны Симферопольского шоссе, стоило лишь отъехать от Ялты чуть повыше Массандры. Мы, постоянные жители «Долосс», никогда замка вблизи не видели, ибо там тоже была запретная зона. Мы с приятелем туда однажды сунулись, прикинувшись заплутавшими грибниками. Вдруг из-за леса, из-за темного, навстречу выдвинулся огромный амбал в синем габардиновом пиджаке. Не вдаваясь в объяснения, он велел заворачивать оглобли.

Нас, школьников, при санатории было пятеро, три пацана и две девчонки. Возил нас в Ялту долосский автобус. Старенький драндулет скрипел, будто разваливался. Взбираясь в гору, он натужно взвывал, словно клял судьбу, а когда катился вниз, кашлял и перхал, как будто решаясь совсем испустить дух. Управлялась с этим техническим чудом начала прошлого века Зоя Антонова, девушка, как я сейчас понимаю, средней смазливости. В облик обшарпанного драндулета она привносила что-то свое, женское. То розой украсит спидометр, то разномастным проводом крылья подвяжет, то повесит на окна веселые занавески. Иной раз вместе с бензином зальет в машину флакон цветочного одеколона. Тогда салон автобуса напоминает выездную парикмахерскую на полевом стане. Я видел однажды такую в кинохронике и пытался представить, какой там должен стоять аромат.

По утрам Зоя Антонова отвозила школьников в Ялту и, спустя шесть часов, доставляла обратно. Вот так мы однажды утром ехали, ни о чем высоком не думали, и вдруг нам навстречу в открытой машине едет сам Сталин.

Конечно, не мог он ехать просто так. Он катил разом в трех кабриолетах, да еще впереди мотоциклисты в марсианских очках. Сталин сидел во второй машине. Я издали узнал тысячу раз виденное на портретах усатое лицо. Сталин был в ослепительно белом кителе и сверкал золотыми погонами. От солнца голову закрывала красная маршальская фуражка с белым верхом, козырек тоже в блестках. Воистину над ним висел золотой ореол славы.

Сталин смотрел прямо перед собой, думал свою сталинскую думу и ничего не замечал вокруг. Пока не раздался жуткий скрежет металла о металл. И разом все встало: мотоциклы, вереница машин, наш богоспасаемый автобус. Сталин начал поворачивать к нам невозмутимое лицо. Убежавший вперед лимузин вернулся задним ходом. Безлюдное шоссе сразу наполнилось народом. Большинство людей было в синих габардиновых пиджаках, фигуры выражали некоторую растерянность. Тем временем я разглядел полковника, занимавшего место шофера, и какого-то генерала, сидевшего впереди. Сталин что-то ему сказал, генерал выскочил из машины, стал услужливо распахивать Сталину дверцу. Наверное, это был его адъютант.

Сталин степенно вылез. Мне показалось, что он подавил желание закряхтеть.

Вождь сделал четыре коротких шага назад, туда, где осталась Ялта, потом четыре шага вперед, к «Долоссам», и решил, что достаточно размялся. Его длиннющий лимузин был к тому моменту отогнан к обочине. Сталин обошел машину кругом. Вдоль левого борта тянулась широкая свежая царапина.

Мне подумалось, что в нем боролись два разных человека. Первый был неизмеримо выше мелкого дорожного происшествия. Будь на месте этого инцидента настоящее национальное бедствие либо даже вселенская катастрофа, он, Сталин, все равно стоял бы выше. Второй маялся чувством скряги. Завидев царапину, сокрушено покачал головой, словно хотел сказать: «Ай-яй-яй, что делать-то будем?» Но ничего не промолвил, повернулся и совершил несколько шагов к нашему замершему драндулету. Крылья автобуса, подвязанные проводами, било мелкой дрожью, как при начале землетрясения. А мотор-то выключен, — отметил я про себя.

Теперь я мог разглядеть Сталина во всех деталях, он проходил мимо моего окошка. Сначала проплыла щегольская маршальская фуражка. Под фуражкой темнело лицо, я его видел сбоку. Но это был вовсе не белый холеный профиль вождя, а желтое, попорченное оспой личико усталого старикашки. Низко скошенная полоска лба под красным ободком фуражки, дряблая щека в паутинке морщин, эти неожиданные отметины оспин… Где же высокое чело, вместилище мудрой сталинской мысли? Поражал цвет его глаза — глаз был рыжим! На солнце подсвеченный сбоку выпуклый зрак горел и мерцал, как у рыси. Я, правда, не видел живую рысь, но почему-то был в этом уверен. Во всяком случае, в глазу было нечто звериное, быть может, от хищной птицы. Нехороший был глаз. От него на многие метры вокруг истекал ужас. Впрочем, я думаю, ужас-то больше сидел во мне самом, я просто не успел испугаться.

Сталин произвел два шага к шоферской кабине, и я вновь был поражен, на этот раз его малым ростом. Если бы нам довелось встать рядом, он едва достигал бы моего плеча. Не потому, что я так высок, а потому, что он такой маленький да плюгавенький. На мой взгляд, лучший друг физкультурников должен был выглядеть богатырем. Легендарный облик вождя стремительно разрушался.

Сталин остановился у кабины, я мог видеть его со спины. Китель темнел под мышками разводьями пота. Вождю было жарко. Он потел, как простой человек. Но терпел. Хоть бы пуговку расстегнул на своем генеральском мундире!

Хотелось бы написать: «он уставился на Зою Антонову злым удавьим взором». На самом деле, я не мог поймать его взгляда. И Зоя не видела. Говорила, что вроде бы немигающий и пронзительный.

Сама Зоя сидела белая, как простыня. Время для нее исчезло. Где-то рядом пронеслись неразборчивые слова команды, и к драндулету двинулись два офицера. Они твердо ставили ногу, печатая шаг, и уже подошли к автобусу, когда Сталин вяло махнул рукой:

— Пускай сибе едыт далше!

Хлопнула дверца, Сталин уселся, и вся вереница исчезла, как наваждение. Полное народу шоссе вмиг опустело. Невесть откуда прилетели две сойки, хрипло затрещали на сосне. Зоя на ватных ногах вылезла из автобуса и плюхнулась на гудрон, привалившись к колесу.

Мы в тот день опоздали на уроки. У нас была уважительная причина. Мы видели товарища Сталина, мы видели его так близко, что могли потрогать, да кто ж позволит, мы и так покарябали сталинский лимузин.

Ну, а Зоя больше за руль не села. Понимала, что девичий каприз, но все равно не могла. Даже ездить рейсовым автобусом не выносила, так и ходила в Ялту пешком за двенадцать километров. Ей пришлось сменить ремесло. Зоя поступила учеником в ресторан «Прибой». В год смерти Сталина она работала там поваром первой руки. Говорили, что очень была довольна.

Тяжелое дыхание вождя коснулось меня не впервые. Я издали ощутил его в 1945-ом, когда четырнадцатилетним подростком ехал к матери в Крым.

Где-то за Харьковом, кажется, на станции Змиев наш поезд надолго встал. Хотя по расписанию стоим пять минут. Прошел час, потянулся второй. Стоим, как вкопанные. Станционный перрон далеко, до него путей семь-восемь. И что примечательно, — платформа совершенно пуста, если не считать маленькой рыженькой собачки. Вот на перрон вышел начальник станции, — он, как и положено, в красной фуражке; гонит собачку прочь. Странный этот Змиев какой-то. Неужели совсем здесь нет жителей, ни единого человека?.. Проводница наша исчезла, двери в тамбуры заперты. Хоть бы объяснили, что к чему. А начальник станции все воюет с собачкой. Загонит ее в помещение вокзала, а она через минуту снова выбегает из-за угла, носится взад-вперед по перрону, радуется, дурочка, жизни. И при этом звонко лает. То есть, лая, конечно, отсюда не слышно, — далеко, и окна в вагоне закрыты, не лето, февраль. Но видно, как отрывисто она открывает пасть. Этот лай, видимо, не на шутку тревожит начальника в красной фуражке, он пытается зажать собачью морду и снова затащить собачку внутрь.

В этот момент со страшной силой мимо промчался экспресс. Только мелькнула полоска кремовых занавесок. За ним рванулся вихрь из мусора и рваных бумажек. Тут же на той же скорости пронеслись еще два состава.

Газеты потом напечатали, что в Крыму проходила Ялтинская конференция трех великих держав. Вот, стало быть, в чем дело. Сталин ехал вершить судьбы мира, и наш поезд, и сам Змиев, и сотни тысяч, миллионы людей на пути вождя были ему помехой. Что уж тут говорить обо мне или о зашедшейся в лае несмышленой собачке.

Я родился и вырос в Питере. А у нас вся история, начиная с семнадцатого года, воспринималась несколько иначе, чем в остальной России. С меньшей степенью аберрации, что ли. По крайней мере, в интеллигентных и старинных семьях. Сталин не зря не любил Ленинград. Репрессии выкосили население нашего дома ровно наполовину. Мои родичи и соседи замучились носить передачи в «Кресты» и в «Большой дом».

Я рос, как говорится, в атмосфере глухой оппозиции. Вырос законченным циником и внутренним эмигрантом. Привык с подозрением встречать любые фортели советской власти.

Каждый чих вождя порождал новые выверты. Например, Сталину взбрело в голову, что в Крыму непременно должны расти цитрусы. Возможно, ему плохо спалось, и, борясь с бессонницей, он читал всякую лысенковскую макулатуру. Начитавшись, вождь вызвал секретаря ялтинского горкома и намекнул, что потребности трудящихся удовлетворятся полнее, если под Ялтой будут расти мандарины. Секретарь намек принял к исполнению, и посадки молоденьких кипарисов, платанов, кустов лавровишни были безжалостно выкорчеваны во славу грядущих крымских цитрусов. Даже в наших «Долоссах» с их прохладным горным климатом спешно рыли траншеи, чтобы укрыть от морозов изнеженные деревца. Словно в насмешку, зима в том году выдалась свирепая, в Ялте долго лежал снег. Вся санаторная обслуга зря тащила в траншеи электроплитки и керосинки. Цитрусы повымерзли к чертовой матери.

Между тем, цинизм крепчал. Сталину пришла блажь двинуть науку к новым высотам. Он стал корифеем. Мои студенческие годы прошли под знаком его новых Великих Трудов. Мы дивились, как легко ему удалось задвинуть академика Марра, но послушно бубнили на семинарах заученное: «В своей замечательной работе… В основополагающем труде…». То были годы безудержного цитирования. Цитаты цвели махровым букетом при Хрущеве и Брежневе. Каждая смена царствующих генеральных секретарей означала и смену набора дежурных цитат. Трудно жить в стране непуганых карьеристов и трясущихся от страха ученых. Уж лучше об этом не думать.

В Москве я, не колеблясь, примкнул к той группе студентов, которые поклонялись «Сен-Луи блюзу» и на дух не выносили хор Пятницкого. Популярнейшую песню тех лет мы исполняли на свои слова:

Ой, растет картошка, рядом с нею лук.
А на той картошке — колорадский жук!
Он живет, не знает ничего о том,
Что Трофим Лысенко думает о нем…

Это о нас сказал какой-то доморощенный идейно-ущербный поэт:

Бревном несокрушимым ляжем
Мы на пути стиляжьем!

Но настоящий «стиляжий путь» пролегал по вечерам, вместе с «настоящей» вечерней жизнью. Мы ходили в коктейль-холл на Gorky-street. Мы просаживали последнюю тридцатку в ресторане «Аврора» на Петровских линиях. Там ударником работал знаменитый на всю Москву венгр-эмигрант Лаци Олах. Он подбрасывал палочки высоко к потолку и, не глядя, подхватывал их у самих барабанов, ни на миг не теряя свои ритмы. Пока палочки находились в полете, паузы в бреках рождали синкопы, и в этих синкопах застывали наши сердца. С ума можно было сойти!

Днем же мы тянули институтскую тягомотину, набивая цитатами мозоли на языке. И вдруг прогремел первый весенний гром — «Бюллетень о здоровье товарища Сталина». Мы обратили в горючее все наши тугрики и бросили кости на Метростроевскую в большую пустую квартиру Нинон Селедуевой. Каждое правительственное сообщение мы встречали дружными тостами: Иоська, не отвлекайся! Не тяни! Не цепляйся!

Когда все кончилось, Нинон велела разбить стаканы. Не знаю, какую видела в этом символику. Может, хотела повенчать нас со смертью вождя.

Я не буду вспоминать Москву в трауре. Об этом писано и переписано. Скажу только, что к Дому Союзов, где экспонировался венценосный покойник, я не пробился. Обходя многочисленные кордоны, оказался на Цветном бульваре. В начале бульвара и в его конце громоздились горы галош высотой в рост человека. Пожалел, что ни к чему мне халявные галоши, у меня ботинки на толстенном каучуке. И еще. Почему-то я чувствовал, что все это мне пригодится — и память о горах галош, и вот эта жуткая картина — как милиционера сдирают с лошади, и его предсмертный крик из-под ног озверелой толпы.

В вестибюле института установили мощный динамик, по нему транслировали похороны вождя. Речь говорил Берия, в каком-то месте голос его дрогнул. Студенты громко заперхали, они не стеснялись слез. Меня захлестнула волна массовой истерии, и я тоже не смог сдержаться, пару раз хлюпнул носом. Там, на Метростроевской, когда пили за скорейшую погибель тирана, то был я или не я? Неисповедимы пути Твои, Господи!

Прошел месяц. На семинаре я, было, завел привычную пластинку:

— В своем гениальном труде корифей всех наук…

Меня прервал профессор:

— Это уже не надобно. Научитесь мыслить без сомнительных корифеев.

Sic transit Gloria sovjeticus — так проходит советская слава.

Пришло время, и я работал на Чистых прудах, дом 8, в редакции «Московского комсомольца», а Сталин лежал на Красной площади, в Мавзолее, в хрустальном пуленепробиваемом гробу. Конечно, было бы любопытно на него взглянуть, посмотреть, что в нем от Сталина, который мне попадался в Крыму, по дороге в школу. Это было весьма затруднительно, ибо к знатному жмурику не зарастала всенародная тропа. Правда, можно отстоять в очереди, но вряд ли покойник стоил того и при жизни. Помог, как водится, случай.

Приближался день рождения Ленина. Надо было что-то придумывать, как-то отметить. Моя хилая фантазия подкинула два сюжета. На первое — беседа с «негром преклонных годов» (см. Маяковского), причем, африканца непременно отловить из числа читателей Библиотеки имени Ленина. На второе — интервью из очереди к Мавзолею. На десерт я ничего не придумал. Первое блюдо сразу отпало. В «Ленинку» негров почему-то не пускали, либо сами не шли. Я поперся на Красную площадь. Сунул редакционные корочки капитану милиции. Этот страж порядка управлял потоком людей к экспонированным вождям пролетариата. Я получил разрешение смотреть и выбирать (разумеется, среди живых, а не мертвых).

Нужно быть хорошим физиономистом, чтобы не промахнуться с выбором. Большинство граждан, невзирая на долгие часы стояния, шли сюда поглазеть. Так же, как на Красную площадь, на храм Василия Блаженного, на станцию метро «Комсомольская». Многие тащили за собой очумелых, замызганных детей. Бедная ребятня! Какой суматошливый день в незнакомой столице! В памяти сохранится лишь Казанский вокзал с голубым циферблатом часов, да собственный матросский костюмчик …

Наконец, я выбрал свою героиню, девушку строгую, идейную, с комсомольским значком на неистребимом плюшевом жакете. В самый раз то, что нужно. Доярка из-под Вохмы Костромской области. Раньше у них был колхоз «Сталинский путь», теперь «Путь Ильича». За последние годы сменились семь председателей. Все пьяницы. Спору нет, жить стало веселей. Вот, паспорта Хрущев выдал. Парень из армии возвращается. Теперь только жить и жить… За беседой мы незаметно подошли к Мавзолею.

Ленина я видел и раньше, так что все внимание сосредоточил на новичке. Скользнув взглядом по желтому оспенному лицу, я переключился на руки. Вот эти щупальца сжимали горло, душили всю страну, выпускали когти, словно кот забавлялся с мышкой. Россия извивалась, харкала кровью, корчилась в этих стальных объятьях. Да что Россия, весь мир трещал при взмахе царственной десницы. Неужто эти руки успокоились навек, и от них вреда больше никогда никому не будет? Ну да, они мирно сложены на старческой грудке, они ведь теперь руки покойника. Большие крепкие ногти, желтые, как от никотина, будто скучают по привычному действу — приминать табак в знаменитой трубке. Поросшие рыжей шерстью пальцы сведены во властном хватательном жесте. Они словно еще стремятся плотно объять горячую курительную принадлежность, ткнуть чубуком во врага, подписать еще один людоедский указ.

Вспомнил я институт, вестибюль в день всенародного траура, вспомнил, как хлюпал носом. Мне стало стыдно за ту секунду, в которую я позволил себе поддаться массовому психозу. Зато теперь я мог быть доволен. Я видел Сталина в гробу. Хотел бы добавить — и в белых тапочках, но не хочу грешить против истины. Нижнюю часть покойника я не видел. Наверное, она была закрыта одеялом.

Я доставил доярку из Вохмы в редакцию, напоил чаем с лимоном и эклером (от кофе она отказалась), познакомил с нашим фотокорреспондентом. Они поехали на Красную площадь сниматься.

Если та доярка жива и у нее сохранился тот номер газеты, она обладает довольно редкой фотографией. Доярка снята на фоне Мавзолея. На Мавзолее два псевдонима — Ленин и Сталин. Их телам так бы и лежать рядом, не вмешайся Никита-разлучник.

Как у нас водится, Сталина вытряхивали из Мавзолея ночью. Заодно и буквы убрали. Дескать, все так и было, мы ничего не знаем. Может, Сталина вовсе и не было. Во всяком случае, «нашему» Ленину никто не подкладывал эту свинью. Но тут случился такой непредвиденный казус. На месте сколотых букв проглянуло прежнее слово — «Сталин», и как не бились, оно просвечивало двусмысленной тенью, пока в Мавзолей не завезли новые стройматериалы и не произвели косметический капремонт.

И вот что удивительно. Хотя на эту трибуну всякие сволочи больше не лазают, символика осталась прежней. Будто Сталин не помирал.