Коты и собаки

Для псов характерен избыток доверия к хозяину, а для котов - недостаток доверия. Будь моя воля, я бы сменил осла на пса, а слона на кота.

Кристофер Лэш. "Вырождение спорта"

... игры не имеют побочных эффектов и не вызывают похмелья или эмоциональ­ных осложнений. Игры удовлетворяют одновременно потребность в свобод­ной фантазии и поиске неоправданных трудностей; они соединяют ребяческий избыток сил с сознательно созданными препятствиями. Устанавливая равные условия для всех игроков, говорит Роджер Кайллойс, игры пытаются заменить «нормальную неразбериху повседневной жизни»2 идеальными условиями. Они воссоздают свободу, заставляют вспомнить о беззаботном детстве и огоражива­ют повседневную жизнь искусственными границами; единственными ограни­чениями в играх служат правила, которым игроки добровольно подчиняются. Игры требуют ловкости и проницательности, предельной сосредоточенности на цели в совершенно бесполезной деятельности, которая никак не способству­ет борьбе человека с природой, благополучию или комфорту сообщества или его физическому выживанию.

Остальное здесь: sociology.by/sociology/sociology-of-sport/2010-01-23-16-45-14.html

Евгений Степанов. "Опыт надсознания"

компаративный обзор футуристической и современной заумной поэзии: www.detira.ru/arhiv/nomer.php

Тема зауми в отечественном и мировом литературоведении проработана достаточно серьезно. И литературоведами ХХ века, и нынешними филологами. Убедительно о зауми писали сами поэты-заумники (Велимир Хлебников, Алексей Кручёных), участники Опояза (прежде всего, В. Б. Шкловский), поэт и исследователь авангарда С. Е. Бирюков, д. ф. н.
Н. А. Богомолов (вспомним его содержательное исследование, посвященное «дыр бул щыл») и многие другие.
Тем не менее, позволим себе краткий обзорный экскурс в историю вопроса.
Заумный язык в поэзии как понятие выдвинули теоретики футуризма (в частности, В. Б. Шкловский, (см., в частности, его работу «О поэзии и заумном языке», в сборнике: Поэтика, П., 1919). Сам термин «Заумь» введен Велимиром Хлебниковым. Активным популяризатором, практиком и теоретиком заумного поэтического языка был Алексей Кручёных.
Поэты-футуристы и ученые Опояза переосмыслили то, что существовало в России веками.
Заумь — это, безусловно, фольклорный жанр, широко известны образцы шаманской заумной поэзии, детские заумные стихи, народные скороговорки и т. д.
Достаточно открыть «Пословицы русского народа: Сборник пословиц, поговорок, речений, присловий, чистоговорок, прибауток, загадок, поверий и проч.» Владимира Даля, чтобы в этом убедиться. Припевы, скороговорки и т. п. в русском народном песенно-поэтическом творчестве нередко основаны на заумном языке.
Вот, скажем, припевы: «Черви, жлуди, вины, бубны! Шинь, пень — шиварган!»; «Шилды-булды, пачики-чикалды, шивалды-валды, бух-булды!», «Шары, бары, растобары <…>». В настоящее время более распространено — «тары, бары, растобары…» Надо заметить, что этот припев постепенно видоизменился в детскую считалку.
Не менее характерны «далевские» скороговорки:
«Ал лал, бел алмаз, зелен изумруд»; «Хохлатые хохотуши хохотом хохотали: ха-ха ха-ха-ха!».
Как видим, фольклор не только принял заумь в свою основу, но и оказал влияние на лучших поэтов-заумников. Прямая проекция скороговорки «Хохлатые хохотуши» на знаменитое хлебниковское стихотворение «Заклятие смехом» заставляет еще раз вспомнить — реминисценции и аллюзии здесь очевидны! — о том, что любое новаторство зиждется на проверенных временем народных произведениях.
Стоит напомнить, что заумные стихи писали Александр Сумароков, Василий Тредиаковский, Гаврила Державин и другие классики русской литературы ХVIII века.
Лучшие поэты ХIХ века (Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Фёдор Тютчев) оказались равнодушны к зауми, однако интерес к ней проявил ряд ведущих прозаиков столетия. Алексей Кручёных, Велимир Хлебников, Григорий Петников считали, что русские прозаики ХIХ столетия (в частности, Ф. М. Достоевский) использовали в своих произведениях заумный язык, например, когда придумывали фамилии своим героям — Карамазову, Свидригайлову и т. д.

Далее по ссылке.

Владимир Кантор. "Достоевский как ветхозаветный пророк"

Евреи и первохристианство

Начну с того, что Достоевский как писатель не просто христианский, но глубоко живший в библейском контексте, может быть, ситуативно, побуждаемый к этому русским контекстом, вышел на чрезвычайную проблему, родившуюся на заре христианства. Историки мысли излагают ее примерно так. А именно: на первых порах христианство проповедовалось евреями и для евреев как реформированный иудаизм. Св. Иаков и (правда, в меньшей степени) св. Петр хотели, чтобы христианство дальше этого не пошло, и эта точка зрения могла бы возобладать, если бы не решительная позиция апостола Павла, который утвердил верующих в возможности принимать язычников в христианские общины, не требуя обрезания и подчинения Моисееву закону. Павел был резок и в "Послании к галатам" прямо утверждал, что христиане наследуют евреям как богоизбранный народ, слагающийся вне и помимо национальностей, сословий, сексуального разделения: "Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса; Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе. Если же вы Христовы, то вы семя Авраамово и по обетованию наследника" (Гал. 3, 26-29). Началось неостановимое распространение христианства. Христиане стали воспринимать себя как другой народ по отношению к евреям, забыв, откуда пришла идея единого Бога. Более того, идея о том, что евреи являются избранным народом, была невыносима для гордыни греков, которые были наиболее влиятельной интеллектуальной силой в римско-эллинском мире. И как только христианство стало государственной религией, тут же появился антисемитизм. Греки передали свою ущемленность ветхозаветной идеей другим народам. Проблема эта перешла и в Россию.

Надо сказать, что не любивший греков великий русский мыслитель-западник Петр Чаадаев произнес в своих "Философических письмах" буквально панегирик подвигу Моисея, отсчитывая от него начало исторического процесса человечества: "Начнем с Моисея, этой самой гигантской и внушительной из всех исторических фигур. <…> Влияние этого великого человека на род человеческий далеко не понято и не оценено, как бы следовало. <…> Это величавая концепция об избранном народе, т.е. о народе, облеченном высшей миссией – сохранить на земле идею единого Бога. <…> Сверх того говорили еще, что Бог его только Бог национальный. <…> Но из этого не следует, что Иегова не был для него тем же, что и для христиан, Богом всемирным. Чем более он стремился выделить и замкнуть этот великий догмат в своем народе, чем больше он употребил чрезвычайных усилий для достижения этой цели, тем более обнаруживаешь, сквозь всю эту работу Высшего Разума, вполне мировую мысль – сохранить для всего мира, для всех следующих поколений понятие единого Бога".

В этом-то, на его взгляд, и была величайшая заслуга именно еврейского народа, о которой было сказано прямо и даже с восторгом. Это была одна из проблем, поставленных Чаадаевым перед русской мыслью. Многие пытались ее не замечать, но наиболее значительные из чаадаевских оппонентов хотели дать свое понимание истории, найдя в ней достойную роль и для русского народа. В том числе и по отношению к еврейству. Реалист Гоголь изобразил в "Тарасе Бульбе" преступное казачество, изображая сцены погромов, навеянные, очевидно, страшными хрониками восстания Богдана Хмельницкого. Но евреи изображены здесь иронически, проблемы за ними не стоит никакой, только сострадание писателя. Достоевский, считавший себя учеником Гоголя, пытался построить иную схему. Он придал проблеме взаимоотношения евреев и русских ту метафизическую глубину, которая была, быть может, в эпоху первохристианских общин. Неслучайно, именно по Достоевскому предлагал Ницше понимать специфику первохристианства. Он сам слишком глубоко прочувствовал пафос ветхозаветных пророков, хотя и не желал изнутри воспринимать еврейство.

Толстой как-то заметил, что в Достоевском есть нечто мнительное, еврейское. В словах этих есть некое бесспорное полупрезрение к своему великому современнику. Вместе с тем, казалось бы, трудно найти другого столь страстного неприятеля еврейства, как Достоевский. Кстати, в отличие от Толстого, по крайней мере внешне не принимавшего антисемитизма. Но именно Достоевский со всей своей пророческой страстью поднял проблему мирового бытия еврейства и метафизического взаимоотношения русских и евреев в решении вечных вопросов. В отличие от Солженицына, обвиняющего евреев в трагедии русской революции, Достоевский в своем великом романе "Бесы", предсказавшем большевизм, не увидел среди главных бесов ни одного еврея, за исключением третьестепенного персонажа "жидка Лямшина". Для Достоевского проблема бытия еврейского народа сродни вечной загадки человека и человечества, проблема смысла исторического бытия. Загадка, которую он разгадывал всю свою жизнь, смотря при этом на мир библейскими очами.

Далее читать здесь: magazines.russ.ru/slovo/2010/65/ka13.html