Оригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
amlinski_irina КНИГА ВТОРАЯ. ПОТЕРЯННОЕ НАСЛЕДСТВО МИХАИЛА БУЛГАКОВАГлава третья. Пьесы «Самоубийца» и «Список благодеяний».Начало«Русь, куда же несешься ты? Дай ответ».Как было отмечено выше, Булгаков дал ответ еще в 1919 году в эссе «Грядущие перспективы», в котором так живописал страшное будущее своей родины, что до сих пор дерет мороз по коже при прочтении. Привожу эссе полностью как доказательство того, что гению Булгакова, представляющему собой синтез бесконечных знаний и великих замыслов, аналитического ума и умения четко и ясно излагать свои мысли, был доступен и дар предвидения:
«Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала "великая социальная революция", у многих из нас все чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль.
Эта мысль настойчивая.
Она – темная, мрачная, встает в сознании и властно требует ответа.
Она проста: а что же будет с нами дальше?
Появление ее естественно.
Мы проанализировали свое недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но и прокляли.
Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть.
Не видеть!
Остается будущее. Загадочное, неизвестное будущее.
В самом деле: что же будет с нами?..
Недавно мне пришлось просмотреть несколько экземпляров английского
иллюстрированного журнала.
Я долго, как зачарованный, глядел на чудно исполненные снимки.
И долго, долго думал потом...
Да, картина ясна!
Колоссальные машины на колоссальных заводах лихорадочно день за днем, пожирая каменный уголь, гремят, стучат, льют струи расплавленного металла, куют, чинят, строят...
Они куют могущество мира, сменив те машины, которые еще недавно, сея смерть и разрушая, ковали могущество победы.
На Западе кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны.
Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!
И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные страны на невиданную еще высоту мирного могущества.
А мы?
Мы опоздаем...
Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще?
Ибо мы наказаны.
Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача – завоевать, отнять свою собственную землю.
Расплата началась.
Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю.
И все, все – и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обойдется без них, все ждут страстно освобождения страны.
И ее освободят.
Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что родина умерла.
Но придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба.
Нужно драться.
И вот пока там, на Западе, будут стучать машины созидания, у нас от края и до края страны будут стучать пулеметы.
Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца.
Там, на Западе, будут сверкать бесчисленные электрические огни,
летчики будут сверлить покоренный воздух, там будут строить, исследовать,
печатать, учиться...
А мы... Мы будем драться.
Ибо нет никакой силы, которая могла бы изменить это.
Мы будем завоевывать собственные столицы.
И мы завоюем их.
Англичане, помня, как мы покрывали поля кровавой росой, били Германию,
оттаскивая ее от Парижа, дадут нам в долг еще шинелей и ботинок, чтобы мы
могли скорее добраться до Москвы.
И мы доберемся.
Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничтожены.
И война кончится.
Тогда страна окровавленная, разрушенная начнет вставать... Медленно,
тяжело вставать.
Те, кто жалуется на "усталость", увы, разочаруются. Ибо им придется
"устать" еще больше...
Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью
жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова.
Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских,
за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное
пользование станком для печатания денег... за все!
И мы выплатим.
И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кой-что
созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские
залы.
Кто увидит эти светлые дни?
Мы?
О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и внуки, ибо размах
истории широк и десятилетия она так же легко "читает", как и отдельные
годы.
И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких
банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:
- Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!»
Теперь, стряхнув с себя впечатления от прочтения «Грядущих перспектив», по достоинству оценив картину, написанную почти 100 лет назад Булгаковым-провидцем, ибо расплачиваться за великую социальную революцию мы еще продолжаем, вернемся к вопросу шифрованно-иносказательного способа передачи Булгаковым информации для «грядущих» поколений, к коим принадлежим и мы с тобой, читатель. Каким же образом ему удалось решить эту задачу? Как на практике летописать историю своей страны, в коей год от года только усиливается тотальный контроль над всеми аспектами жизни советского общества и каждого «гражданина» в отдельности?
Понимая, что вынужден отдавать свои тексты под чужое авторство, Булгаков ведет свой дневник на страницах отдаваемых произведений, вплетая в их сюжетную ткань – помимо мыслей и взглядов на те или иные события – крепкую автобиографическую нить, состоящую из актуальных (для конкретного периода жизни, описываемого в произведении) сведений о своей частной жизни, как то: характер взаимоотношений со своими женами, отношение с друзьями и коллегами, детальное освещение своих побед и поражений и многое другое. Словом все, что считает необходимым сообщить о себе. Он сам становится своим биографом, чтобы избежать вольной трактовки фактов своего жизненного и творческого пути возможными «воспоминателелями».
«А как же булгаковский дневник, который нам оставил писатель?» – воскликнут те немногие читатели, для которых официальная бумага с датой, подписью и печатью значит больше, чем все аргументы, доводы и косвенные доказательства вместе взятые. Хотя именно им, нежелающим самостоятельно думать читателям, наивно полагающим, что «творог добывается из вареников», да и тем, кто предпочитает искать утерянное под фонарем, а не там, где потеряно, булгаковский кот Бегемот разъясняет: документы, составляемые одной симпатичной организацией в те далекие времена, – легко и просто фальсифицировали. Поэтому слепо доверять им, как минимум, не полагается:
«– Я очень прошу выдать мне удостоверение, – заговорил, дико оглядываясь, Николай Иванович, но с большим упорством, – о том, где я провел предыдущую ночь.
– На какой предмет? – сурово спросил кот.
– На предмет представления милиции и супруге, – твердо сказал Николай Иванович.
– Удостоверений мы обычно не даем, – ответил кот, насупившись, – но для вас, так и быть, сделаем исключение.
И не успел Николай Иванович опомниться, как голая Гелла уже сидела за машинкой, а кот диктовал ей:
– Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в качестве перевозочного средства... поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши «боров». Подпись – Бегемот.
– А число? – пискнул Николай Иванович.
– Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной, – отозвался кот, подмахнул бумагу, откуда-то добыл печать, по всем правилам подышал на нее, оттиснул на бумаге слово «уплочено» и вручил бумагу Николаю Ивановичу».
Помня предупреждение Бегемота, посмотрим внимательнее на собственно дневник писателя. Вернее на тот текст, который у нас, в литературе, в булгаковедении,
принято считать таковым. Почему я делаю эту оговорку? Я делаю ее, принимая во внимание чудесную историю появления этого дневника, когда нам подали «на блюдечке с голубой каемкой» рукопись, собственноручно уничтоженную автором; то есть буквально, на наших глазах, осуществилась известная всем булгаковская метафора о рукописях, которые не горят. Вспомним сцену из «Мастера и Маргариты» и обратим внимание на то,
кто произносит эту бессмертную фразу и
что за этим следует:
«Дайте-ка посмотреть, – Воланд протянул руку ладонью кверху.
– Я, к сожалению, не могу этого сделать, – ответил мастер, – потому что я сжег его в печке.
– Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может.
Рукописи не горят. – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что
он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду».
Кто бы ни стоял за фигурой Воланда (об этом тоже будет разговор), читателю сразу становится очевидно: возможности этой фигуры – безграничны. Но так же безграничны булгаковские возможности во вверенной ему Судьбой литературной епархии: в две фразы он умудряется втиснуть важную информацию о «неучтенных» произведениях: Бегемот сидел на
толстой пачке рукописей, и
лишь верхний экземпляр кот подает Воланду. Следовательно, остается еще большая, учитывая размеры Бегемота, пачка рукописей. И эта пачка, – дает понять автор, – тоже была сожжена в печи мастером. На это указывает слово «экземпляр», точнее его значение. Заглянем в словарь. Слово экземпляр означает «отдельный предмет из ряда подобных» или «отдельный предмет из множества таких же предметов». Поскольку Бегемот подает «восстановленный из пепла» экземпляр, следовательно остальные в пачке – подобны ему. Желание изучить содержимое этой толстой пачки рукописей вкупе с пониманием того, что сжигание рукописного текста преследует одну цель –
уничтожение свидетельства авторства, и привело меня к поиску «неизвестно-известных» булгаковских текстов.
Вернемся к дневнику, точнее к рассмотрению тех причин, по которым я исключаю булгаковский дневник из собственно-булгаковских документов. Главная причина: дневник связан с тем симпатичным ведомством, которое преподнесло нам этот чудесный подарок – «сохранившуюся» и обнародованную «копию» булгаковского дневника.
Что же все-таки нам известно на сегодняшний день о нем, булгаковском дневнике?
Нам известно, что в мае 1926 года при обыске было изъято несколько дневниковых тетрадей, возвращения которых Булгаков добивался в течение трех лет, и в 1929-м они были ему возвращены. Также знаем, что дневники были сожжены Булгаковым, но «восстановленные из пепла» сотрудниками известного ведомства, они не исчезли и пусть не полностью, но были опубликованы в 1990-е годы (очевидно, что перед возвращением автору дневниковые тетради были скопированы). Долгое время мне казалось, что под фразой «рукописи не горят», помимо метафоры неубиения человеческой мысли, Булгаков подразумевает сохранность каждого его слова, обеспеченную сотрудниками ЧК-ОГПУ-ГПУ-КГБ. Но в процессе сопоставления информации из новых – для булгаковского авторства – произведений с опубликованными записями булгаковского дневника, – у меня зародилось сомнение, что на опубликованный дневник, названный булгаковедами «Под пятой», можно опираться как на личный документ. Поясню, что меня тревожит.
Как известно, при изучении чьей-либо биографии к личным документам относят письма, записки, дневники, анкеты и т.д. и т.п., словом, все то, что написано человеком, чья биография изучается.
А как быть с документом, написанным, говоря юридическим языком, «в обстоятельствах неопреодолимой силы»? Возьмем, как пример, протокол допроса на Лубянке. Кто поверит, что Булгаков искренне отвечает на заданные вопросы? Не найдя для себя точки опоры в этом вопросе, я решила, что к личным булгаковским документам я буду относить лишь те документы, которые были написаны им по собственному желанию: вот автор дневника что-то увидел и записал, поразила его какая-то встреча – и это нашло отражение. То же самое применительно к письмам или запискам. Поэтому, на мой взгляд, с булгаковским дневником все неоднозначно. Каким записям мы можем верить? Ведь время между изъятием дневника и его неполной публикацией составляет почти 70 лет. Это – раз. Мы не знаем, каким образом был восстановлен дневник, если рукопись была возвращена автору и сожжена им. Это – два. Что было сохранено, что было отцензурировано, а что, возможно, было дописано – нам, дорогой читатель, неизвестно. Это – три. По причине сомнений я буду опираться на булгаковские дневниковые записи лишь в том случае, если они не будут находится в противоречии с другими источниками информации.
Что мы еще знаем о дневнике? Знаем, что Булгаков с 1926 по 1933 годы дневников не вел, а в 1933-м, по его просьбе, начала вести дневник третья жена:
«Она начала его в сентябре 1933 года, в первую годовщину ее брака с Михаилом Булгаковым, и с очень небольшими перерывами вела на протяжении всей их совместной жизни».
(«Дневник Елены Булгаковой», Москва, изд-во «Книжная палата», 1990. Составление, текстологическая подготовка и комментарии Виктора Лосева и Лидии Яновской).
Изучая булгаковские произведения, отданные другим авторам, сопоставляя информацию, заложенную в них, с информацией из собственно-булгаковского наследия, я пришла к выводу, что Булгаков также шифровал все свои личные документы. Каждую подпись к фотографии, каждую записку женам, каждое письмо он создавал как бы в двух плоскостях: информационно-повествовательной и шифрованно-иносказательной.
Под таким углом я буду рассматривать и дневник Елены Сергеевны: хоть записи и сделаны ее рукой, но фактически в нем зафиксировано лишь то, что нужно было, и так, как нужно было Михаилу Афанасьевичу. И мы можем быть уверены, что ничего малозначащего и лишнего в записи не попало, ибо Булгаков был строгим цензором и себе и близким. Об этом упомянула на страницах своей книги «О, мед воспоминаний» его предыдущая жена – Любовь Евгеньевна Белозерская:
«Уже начала мая. Едем через Батум на Зеленый Мыс.
Батум мне не понравился. Шел дождь, и был он под дождем серый и некрасивый.
Об этом я в развернутом виде написала в письме к Ляминым, но мой „цензор" – М.А. – все вычеркнул.
Это удивительно, до чего он любил кавказское побережье – Батуми, Махинджаури, Цихидзири, но особенно Зеленый Мыс, если судить по „Запискам на манжетах", большой радости там в своих странствиях он не испытывал».
И еще одна цитата:
«На одном из последних предсмертных свиданий с сестрой Надеждой М.А. сказал
ей: „
Если б ты знала, как я боюсь воспоминателей!"»
Помня о страхе перед воспоминателями, мы начнем «вынимать» из личных документов и текстов Булгакова информацию о нем и сравнивать с информацией, заложенной в произведениях, подписанных другими «авторами». Проводя сравнение текстов, мы с удивлением будем отмечать, что, разбросанные по «чужим» произведениям фрагменты сюжетов, недорасказанных или недоразвернутых историй, первично заявленных в собственно-булгаковских текстах, будут обрастать новыми деталями, а то, что было недорассказано – обретет продолжение и концовку. Так создавал свои метатексты и разыгрывал шахматную партию с представителями нечистой силы великий писатель и великий игрок – Михаил Афанасьевич Булгаков.
+++++++++++++ ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ +++++++++++++++++++
Игорь Гиндлер
