Левиафан

[systemity]

Левиафан

Владимир Соловьев

Честно, я не очень даже понимаю, почему на этот фильм так взъелись крымнашские патриоты и православные клерикалы – по фанатизму и экстремизму я бы окрестил их хрисламистами.

Что еще меня удивляет - злостная, разнузданная эта кампания против «Левиафана» растет и ширится в прямой пропорции с ростом популярности этого фильма в Европе и Америке.

Когда этот фильм получил «Золотой глобус» и был номинирован на «Оскара», с пропагандистских цепей были спущены такие злючие собаки, по сравнению с которыми собака Баскервилей покажется милым домашним щенком.

А что будет, если фильм получит эту высшую кинонаграду Америки – что очень даже может случиться, если только его не победит в честном поединке отличное польское кино «Ида»? Представляю, какого крещендо, какого апогея погромная эта кампания достигнет, и «Оскар» Андрею Звягинцеву будет объявлен провокацией против России, а сам режиссер - персоной нон грата в родной стране, да?

Куда дальше, если уже сейчас «Левиафан» называют самым русофобским фильмом, чему его зоилами приводятся восемь доказательств: исключительно мрачные пейзажи, интерьеры тотальной разрухи, повальное водкопитие и мат-перемат всеми без исключения персонажами, полная безнадега русской жизни, ось зла – власть, церковь, народ и проч.

Самое поразительное, однако, что защитники-апологеты-фанаты фильма – а «Левиафан» расколол русскую аудиторию надвое – рассматривают фильм в той же идеологической плоскости, на манер его хулителей, только с обратным знаком:

плюс вместо минуса. Как художественное свидетельство и символическое обозначение тотального декаданса и деграданса российской жизни во всех направлениях:  духовном, моральном, идеологическом, политическом, экономическом – куда ни кинь! Упадок, беспросвет, вырождение, бессилие, обреченность. Отпадение от бога, угасание жизни, атрофия. На эсхатологический манер – конец русской истории.

Фильм-диагноз с предсказанием – или предчувствием? - летального исхода. Заклятие или проклятие: «Месту сему быть пусту!»

То, о чем регулярно вещают в своих виршах на злобу дня самые востребованные ныне русские пииты-кассандры – Орлуша и Дмитрий Быков.

Ах! почто они предвидят

То, чего не отвратят!

Испытывая совсем иные чувства после просмотра этого фильма, я пытаюсь понять это актуальное, злободневное, сиюминутное, политизированное восприятие фильма, которому, по очевидной принадлежности к настоящему искусству, прямоговорение противопоказано. Читателю, который ждет немедленного ответа на поставленный автором вопрос, придется запастись терпением – вся моя статья есть попытка ответа на интригующий меня вопрос.

Даже если развернуть этот фильм эмблематически, как художественную метафору, то эта метафора получится полисемичная, разветвленная, многозначная и многознаковая – скорее притча, чем калька с реальности. Недаром – пусть mixed metaphor! – в самом фильме даже две ссылки на Библию. Само название «Левиафан», которое если вольно перевести чудные еврейские стихи с помощью великого русского определения государства «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», и «Книга Иова», вольной русской экранизацией которой фильм является, но без библейско-голливудского хэппи-энда: в отличие от ветхозаветного многострадальца, который дожил в довольстве и счастии до 140 лет, его русскому не совсем двойнику предстоит отмотать пятнадцатилетний срок за убийство жены, которую он не убивал, хотя и грозился убить за измену.

Поскольку боль — не нарушенье правил::

страданье есть

способность тел,

и человек есть испытатель боли.

Но то ли свой ему неведом, то ли

ее предел.

Это опять-таки на тему Иова – из «Разговора с Небожителем» Иосифа Бродского.

Сужает ли один библейский сюжет другой библейский сюжет, хотя, конечно, ветхозаветный «ливьятан» из той же, кстати, «Книги Иова», кивает на парадигму  Томаса Гоббса в его книге «Левиафан»? Или широк русский человек – его бы сузить?

Сузить - или углУбить?

В том-то и фишка, что нынешний российский беспредел, пусть и активный фон для драмы героя фильма, но этот фон отступает на задний план перед личной драмой героя: изменой любимой жены и предательством близкого друга. Вот это никак не предвиденное зрителем и, мне кажется, непредусмотренное авторами в изначальном замысле сюжетное коленце и возносит политическую сатиру на высокий уровень психологической драмы, а та зашкаливает в греческую трагедию, где, в отличие от прекрасных и прекраснодушных жизнеутверждающих библейских сказок нет никакого выхода, а есть только тот самый катарсис, который испытывал античный зритель и который испытывает зритель этого фильма. Говорю о себе, никому не навязываю своего мнения.

Что же получается? Кромешное поражение от Левиафана государства не так все-таки кошмарит нашего русского Иова, как измена жены с другом...

А если бы не с другом, а измена с кем попадя? Измена – это так просто! Рутинный адюльтер, хотя эта усталая от жизни, от мужа-лузера стареющая женщина – вовсе не курва и не нимфоманка, и чисто физическая эта случка – «без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви» - кажется случайной, ненужной, немотивированной, если бы не была укорена авторами в российские нравы, тотально безнравственные, когда пробы ставить не на ком. Порча нравов, как изрек однажды князь Щербатов. O tempora! O mores!

Кто не может простить этой измены? Нет, не муж, который пытается простить, а пасынок Рома – тот измену простить ей не может, а потом уже она – самой себе. Вот причина той жестокой расплаты, которая ждет эту павшую женщину: она сама чувствует себя последней дрянью.

Сильнее, чем в «Анне Карениной»: у той измена как раз вполне физиологически мотивирована (ни одного оргазма за всю супружескую жизнь, как объясняет последняя исполнительница этой роли в кино), зато самоубийство – необъяснимо:

произвол автора. А теперь представьте, что Сережа Каренин, пусть он и младше Ильи, не прощает матери ее сексуальное непотребство. Да простит меня граф, у Звягинцева – сильнее. Terror Antiquus.

Позволю себе здесь личное отступление.

Сейчас в Москве готовится к печати следующая после «Довлатова» книга в нашем с Леной Клепиковой авторском сериале – о Бродском. Так вот, кульминационному моменту в его столкновении с государством – суду над ним – посвящено всего несколько строчек. Почему? Основываясь на тогдашних переживаниях самого Бродского: «К несчастью – а может быть, и к счастью для меня, – приговор по времени совпал с большой моей личной драмой, с изменой любимой женщины, и так далее и так далее. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры, да? Такая вот получилась геометрия, где каждый круг порочный. Свое душевное состояние я переносил гораздо тяжелее, чем то, что происходило со мной физически».

Комментарии излишни?

В «Левиафане» удивительным образом соблюден эквилибриум между драмой индивидуального человека и социальной средой его обитания. Несомненное право зрителя воспринимать этот фильм равнозначно, равновелико, в художественном равновесии - либо только сюжетный драйв, ему наиболее близкий.

Может быть, дело в том, что я не живу в России, а потому более чувствителен к личной трагедии героя, чем к его поражению в пыточном, обреченном противоборстве с государством - к сюжету Иова больше, чем к сюжету Левиафана? Однако понимаю я и  сопереживаю моим соотечественникам, а те живут на моей родине, которая по определению у человека может быть только одна, гражданином какой бы страны он не  заделался ввиду сложившихся обстоятельств.

«Левиафан» делался в иное время, чем то, которое настало сейчас – такой произошел в России исторический слом в очень короткий промежуток, хотя готовился и назревал он последние полтора десятилетия. Из предсказательного, футуристского, символического фильм превратился в самый что ни на есть реалистический, чтобы не сказать - натуралистический, буквальный: клон с нынешнего русского реала.

Помимо воли автора, символическая метафора материализовалась в реальность прямо к выходу фильма на экран.

Потому, наверное, такие вокруг него ожесточенные споры в России. Не думаю, чтобы сейчас власти коммерчески поддержали этот апокалиптический проект, коли вослед диатрибам, проклятиям и анафемам все громче раздаются призывы запретить фильм вовсе.

А стал бы делать его сейчас Звягинцев ввиду его буквализма, совпадения один к одному с действительностью?

Не знаю.

Когда я гляжу на этот остов, скелет чудища, левиафана, ставший брендом, имиджем, логотипом фильма, вспоминаю известные строки Мандельштама:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Вот что удалось Звягинцеву и его команде – заглянуть в пустые глазницы левиафана, которым обернулся нынешний русский век. Фильм пришелся впору пустующей нише, для него словно бы предназначенной.

Наповал. В самую жилу.

Или как говорит мой соавтор и сама по себе автор Лена Клепикова, попал в яблочко времени.